Заговор «Аквитания» - Ладлэм Роберт (2006)

– О чем, черт побери, вы толкуете? Оставим это, я не обязан выслушивать вас, а вот вы обязаны! У вас два дня, Конверс. А теперь – мы на одном корабле или на разных?

Конверс остановился и внимательно вгляделся в обращенное к нему юное лицо, юное, да не совсем – вокруг сердитых глаз проглядывали следы морщинок.

– Мы даже не в одном флоте, – устало сказал он. – Старый Биль прав: решать мне. И я решаю не говорить вам ни одного слова. На моем корабле вы – лишний, морячок, и ваша горячность только тоску на меня наводит.

Джоэл резко повернулся и пошел в обратную сторону.

– Стоп! Отлично! Великолепный кадр! Здорово сработано, Кэл, ты чуть было не заставил меня самого поверить всей этой галиматье! – Роджер Блайн, режиссер фильма, сверился с вырезкой из сценария, протянутой ему ассистенткой, и через переводчика дал указания оператору, а сам направился к монтажному столу.

Калеб Даулинг остался сидеть на большом камне на холме, обрывающемся к Рейну; он ласково потрепал голову вонючего козла, который только что изрыгнул изрядную порцию орешков прямо на носок его сапога.

– Хотелось бы мне, дружок, вышибить из тебя остальной запас дерьма, – сказал он тихо, – но это разрушило бы мой замечательно выстроенный образ.

Актер встал и потянулся, чувствуя на себе взгляды многочленных зрителей, которые, как в зоопарке, не стесняясь, смотрели на него и обменивались репликами. Через несколько минут он добредет – нет, подойдет легкой походкой – к веревке, отделяющей его от зрителей, и смешается с фанатами. Он никогда не устает от этого, возможно, потому, что известность пришла к нему так поздно, и, в конце концов, это ведь символ того, чего они с женой достигли. А иногда ему случалось и развлечься, когда какой-нибудь бывший его студент с опаской подходил к нему, неуверенный, что некогда установленные в лекционной аудитории теплые отношения выдержали испытание славой у новоявленной звезды. Кэл всегда отличался прекрасной памятью на лица и даже имена и, заметив своего бывшего питомца, строго осведомлялся у него, выполнил ли тот вчерашнее домашнее задание. Или же сам подходил к нему или к ней и лекторским тоном спрашивал что-нибудь вроде: “Ну-ка, Дэниел, вспомни исторические хроники Шекспира. Кто оказал на язык автора большее влияние – Холлиншед или Фруассар?” И если в ответ называли последнего, он восхищенно хлопал себя по ляжкам и восклицал: “Черт побери! А ты, дружок, заарканил совсем неплохого мустанга!” Следовал взрыв хохота, а потом зачастую выпивка и воспоминания.

Хорошо ему жилось сейчас, можно сказать – даже очень хорошо. Вот если бы только солнечный свет мог проникнуть в темные закоулки сознания его жены. Она была бы тогда здесь, в Бонне, на склоне холма, сидела бы за веревкой вместе со зрителями – в основном женщинами примерно ее возраста – и болтала о том о сем, рассказывала бы, что ее муж ну совсем такой же, как все: никогда не может найти своих носков и совершенно бесполезен на кухне. Людям нравятся эти байки, хотя они не очень в них верят. Но свет не пробивается в эти глухие, потаенные уголки. И потому Фрида сидит в Копенгагене, гуляет по берегам Зееланда, пьет чай в ботаническом саду и ждет, пока муж позвонит ей и скажет, что у него выдалось несколько свободных деньков и он вырвется к ней из ненавистной Германии Даулинг оглядел полную энтузиазма киногруппу и любопытных зрителей; разговоры их постоянно прерывались взрывами смеха, не лишенного, однако, известной доли уважения.

– Кэл? – Он увидел Блайна, торопливо шагавшего к нему по склону холма. – Тут один человек хочет тебя видеть.

– Надеюсь, Роджер, больше чем один. Иначе за что мне платят деньги?

– Ну, уж не за эту кучу дерьма… – Однако улыбка исчезла с лица режиссера, как только он подошел ближе. – У тебя какие-нибудь неприятности, Кэл?

– Полно, хотя это и незаметно.