Нашим родителям бедность причиняла неисчислимые страдания. Мы были им дороги – во всех смыслах слова. Они любили нас, но из-за житейских трудностей помимо собственной воли давали нам понять, что растить нас – тяжкое, порой неподъемное бремя.

Кое-кто из моих знакомых взрослых прямо на лице носил отпечаток трагической судьбы. Они даже внешне напоминали те бронзовые статуи, что стояли в центре города. В их чертах читались все муки прошлого.

Собираясь вместе (по случаю праздников, семейных торжеств или религиозных обрядов), взрослые обсуждали одно и то же. Мужчины говорили об Алжирской войне и превозносили собственную доблесть, женщины делились магическими рецептами того, как удержать возле себя мужа. Однажды я слышал, как мой дед сказал своему знакомому, с которым они пили чай:

– Настоящие бойцы сопротивления никогда не вспоминают о войне – это слишком больно. Те, кто бахвалится своими подвигами, в ней не участвовали и корят себя за трусость. Пусть себе болтают. Наверное, для них это единственный способ не сломаться под грузом сожалений.

С того дня, глядя на этих хвастунов, я не мог не испытывать печали. Война, думал я, не только разорила землю, она прошлась своим катком по живым людям. Долгая оккупация, бесчисленные унижения и пытки – физические и моральные – изъязвили их души и иссушили их сердца.

Меня охватывал страх: успею ли я сбежать из этого ада, пока не превратился в похожий на них живой труп?

Наступающая весна освобождала нас, мальчишек, из того тройного плена, в котором нас держал весь фантасмагорический уклад нашей жизни.

Во-первых, всю осень и зиму мы были вынуждены проводить взаперти. Когда серое ненастье сменялось яркими летними днями, на нас это производило впечатление шока, от которого кружилась голова.

Во-вторых, правившая нами диктатура, уверенная, что служит нам защитой и опорой, навязывала нам свое убогое милитаристское мышление.

Наконец – и эта несвобода была самой пагубной из всех трех, – нас не пускала на волю собственная ментальность.

В семьях, принадлежащих к среднему классу, как и в семьях рабочих, властвовал целый свод табу, ограничивавший нас во всем – в словах, в играх, даже в одежде. Особенно заметно это становилось зимой. Смена времени года словно вдыхала новую жизнь в старые запреты.

Лицемерие всячески приветствовалось. Одно из самых причудливых табу касалось семейных отношений. С виду главой семьи был муж, но на самом деле за все ниточки дергала жена. Именно она – ради общего блага – решала, что хорошо и что плохо для ее отца, мужа, брата…

В доме мужчина представал непререкаемым авторитетом, но он ни в чем не разбирался и не имел права голоса; деньгами распоряжалась женщина, она же занималась детьми и мужем и лечила заболевших…

Достаточно сказать, что муж, которого бросила жена, возвращался жить к матери!

С приходом весны и лета наши тела и мысли как по волшебству освобождались. Когда в хорошую погоду мы смотрели на море, нам казалось, что в нашей душе возникает огромное пространство свободы; оно позволяло хотя бы на краткий миг сбросить путы примитивной материнской любви, глупость национализма и презрительный взгляд Запада.

Каждое непроизнесенное слово

Больно ранит невинную душу.

Однажды вечером кто-то из моих друзей сказал: «Зато у нас есть море. Можно смотреть на него и мечтать о свободе».

Это случилось во время одного из таких разговоров, в предвечерний час, когда мужчины – и юноши, и старики – выползают из душных домов и рассаживаются небольшими группками. Большинство групп формируется по интересам и в силу искренней привязанности, реже – из соображений долга. Члены каждой группы с уважением относятся к остальным, но стараются с ними не смешиваться.