Завоеватель сердец - Джорджетт Хейер (1931)

Эрл более ничего не добавил, но слова его запали Эдгару в душу. Сакс даже как-то заметил Жильберу Дюфаи, что полагает, будто Ланфранк пользуется огромным доверием герцога, и по тому, как засмеялся в ответ Жильбер, заключил: и здесь эрл Гарольд оказался прав. Дурные предчувствия охватили тана с новой силой; он понял, что его повелитель окружен врагами, которые не стесняются прибегать к тайному оружию, а собственная неспособность и бессилие помочь Гарольду вновь сделали его таким же раздражительным и нетерпимым по отношению к тем, кто приютил его, как и тринадцать лет тому.

Поскольку и Рауль, и Эдгар знали, какие планы вынашивают их хозяева, и не имели возможности заговорить об этом, между ними начало нарастать невидимое отчуждение. Под их дружеским разговором скрывалось осознание того, что у них появились тайны друг от друга. Эдгар, стараясь, чтобы разногласия их лидеров не положили конец дружбе между ними, с горечью думал: Рауль более не интересуется никем и ничем, кроме Эльфриды. Рауль же, понимая, какая тяжесть лежит на сердце Эдгара, старался через разделявшую их пропасть протянуть ему руку, будучи уверенным в том, что преданность сакса и ревностное служение своему господину превращают дружбу во вражду.

Однажды, взяв Эдгара за плечи, он заявил:

– Что бы ни случилось, какой дорогой мне ни предстоит пройти, ты знаешь – не я выбрал для себя этот путь, Эдгар.

Сакс, стряхнув с себя его руки, угрюмо ответил:

– Ты – нормандец и друг Вильгельма. Разумеется, должен хотеть того же, что нужно ему.

Рауль, молча окинув Эдгара долгим взглядом, отвернулся. Он ушел, а сакс остался стоять у окна, глядя вниз из-под насупленных бровей; Рауль мог лишь догадываться о том, что под гнетом недовольства и гнева в сердце Эдгара звенели струны гордости за свой народ и верности своему сюзерену. Немного погодя, когда они столкнулись на лестнице, Эдгар, развернувшись, зашагал рядом с Раулем, с неловкостью проворчав:

– Прости меня: в последнее время я что-то сам не свой.

Руки их соединились в крепком пожатии.

– Знаю, – ответил Рауль. – Но, что бы ни случилось, перед лицом Господа нашего, Девы Марии и Фазана[65] клянусь: я был, есть и всегда останусь твоим другом.

Осень сменилась зимой; легкий снег укрыл крыши домов. Эдгар отправился в Харкорт вместе с Раулем, чтобы поздравить старого Хуберта с семидесятилетием, и Эльфрик с отвращением заметил Сигвульфу:

– Эдгара волнуют лишь его нормандские друзья, я полагаю, он с радостью предпочтет их нам, своим соотечественникам. Он презирает Вульнота за то, что тот перенял их манеры, но, несмотря на свою бородку и короткую тунику, вечно оставляет нас, чтобы проехаться верхом вместе с Фитц-Осберном или повидаться с этим громогласным бароном, люди которого, встретив тебя на дороге, кричат «Ату его! Ату!».

После Нового года случилось событие, одинаково занимавшее умы и нормандцев, и саксов. В Бретани молодой граф Конан, годом ранее разогнавший своих воспитателей и советников, начал демонстрировать признаки порочного упрямства и неуправляемости. Одним из первых его самостоятельных деяний стало заточение в темницу своего дяди Одо, предварительно закованного в кандалы. В Нормандию доходили известия об этом и прочих сумасбродствах графа. Похоже, он обещал стать таким же тираном, как его отец или дед, и знающие люди шептались, что он при первой же возможности намерен денонсировать клятву вассальной верности Нормандии.

В начале весны 1065 года Конан прислал письменное уведомление герцогу Вильгельму, со всем пылом и хвастовством юности объявив, что более не считает себя вассалом Нормандии и готов сразиться с герцогом на границе в назначенный им день. Полагали, будто основным объектом нападок Конана должна стать пограничная нормандская крепость Сен-Жак, и посыльные вскоре привезли известия о том, что он выступил маршем к городу Мон-Доль, принадлежавшему герцогу.