Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер (1988)

Что если бы Арситу кто застиг

В Тезеевой земле хотя б на миг,

Иль днем, иль ночью, иль в любую пору,

То пойманный герой, по уговору,

Главы своей лишится под мечом,

И нет ему спасенья нипочем.

Вот он простился и спешит домой…

Эй, берегись, ответишь головой!

Какую же Арсита терпит муку!

Он в сердце чует хладной смерти руку.

Он плачет, стонет, жалостно рыдает,

С собой покончить втайне помышляет.

«Зачем, – он думает, – родился я?

Теперь еще тесней тюрьма моя.

Я из нее вовеки не уйду:

Я не в чистилище – уже в аду.

Узнал меня на горе Перитой:

Мне у Тезея в башне запертой

Остаться бы в оковах, на запоре!

Там в радости текла бы жизнь, не в горе.

Лишь видом той, которой я служу

(Хоть милости вовек не заслужу),

Уже вполне я был бы услажден».

«Мой милый брат, – он молвит, – Паламон!

Победа – ах! – осталась за тобой!

В тюрьме сидишь ты, взысканный судьбой…

В тюрьме? О нет! Верней сказать – в раю.

Судьба на счастье мечет зернь твою.

Ее ты видишь, я же так далек;

А раз ты с ней и так изменчив рок

(Ведь рыцарь ты, отважен и удал),

То, может быть, и то, чего ты ждал,

Тебе пошлет судьба когда-нибудь.

А я изгнанник, и к блаженству путь

Мне без надежд отрезан навсегда.

Земля, огонь, и воздух, и вода,

И существа, что сделаны из них,

Не утолят ужасных мук моих.

Погибну я, истерзанный тоской.

Прощайте, жизнь, и радость, и покой!

Увы, напрасно от людей так много

Поклепов слышим на судьбу и бога,

Что жалуют нас лучшими благами,

Чем можем мы порой придумать сами.

Иной богатство вымолит, – оно ж

Недуг накличет иль убийцы нож.

А тот покинул, помолясь, тюрьму,

Но челядью убит в своем дому.

Нас караулят беды что ни шаг.

Не знаем мы, каких мы просим благ.

Мы все – как тот, кто опьянен вином.

Пьянчуга знает – есть, мол, где-то дом,

Не знает только, как пройти домой,

И склизок путь под пьяною ногой.

Вот так же мы блуждаем в сей юдоли:

Мы жадно ищем путь к счастливой доле,

Но без конца плутаем, как на грех,

Все таковы, и сам я хуже всех.

Не я ли мнил и тешился мечтой,

Что, чуть я выйду из темницы той,

И ждут меня веселье и услады.

А ныне лучшей я лишен отрады.

Эмилия! Нельзя мне видеть вас!

Спасенья нет, настал мой смертный час».

Тем временем несчастный Паламон,

Узнав, что он с Арситой разлучен,

Так возрыдал, что стены бастиона

Тряслись от причитания и стона

И кандалы, что на ногах он нес,

Намокли от соленых горьких слез.

Он восклицал: «Арсита, брат, о горе!

Ты плод сорвешь, бог видит, в нашем споре!

Свободно ты по Фивам ходишь ныне

И мало тужишь о моей кручине.

С твоим умом и мужеством, я мню,

Собрать ты можешь войско и родню

И край весь этот разорить войной.

По договору ль, хитростью ль иной,

Ты женишься на той прекрасной даме,

По коей здесь я изойду слезами,

Ведь если все возможности учесть, -

С тех пор как ты свободу смог обресть,

Ты – государь, соперник слишком сильный,

А я погибну в клетке сей могильной,

Вопя и воя до скончанья дней

От всех тягот и мук тюрьмы моей.

К тому ж любви терзанье роковое

Скорбь и кручину умножает вдвое».

Тут дико ревность разгорелась в нем,

Проникла в сердце, грудь сожгла огнем.

И стал похож наш узник безотрадный

На букс засохший иль на пепел хладный.

Он говорил: «Богиня, злой кумир,

Что вечным словом сковываешь мир

И на плите из твердого алмаза

Навек законы пишешь и указы,

Мы все, твоей подвластные короне, -

Толпа овец, толкущихся в загоне.