Фараон - Болеслав Прус (1895)

– Да, но не для того, чтобы орать во всю глотку, что когда ты после его святейшества – да живет он вечно! – вступишь на престол, ты начнешь большую войну, в результате которой в Египте произойдут перемены. Какие перемены?… И кто при жизни фараона смеет говорить о планах его наследника?…

Наследник нахмурился.

– Это одно, а теперь скажу тебе и другое, – продолжал Тутмос, – так как зло, как гиена, никогда не ходит в одиночку. Ты знаешь, что крестьяне поют песни про то, как ты освободил из тюрьмы нападавших на твой дом, и, что еще хуже, говорят, что когда ты вступишь на престол, то снимешь с простого народа налоги. А ведь известно, что всякий раз, как среди крестьян начинались разговоры о притеснениях и налогах, дело кончалось мятежом. И тогда или внешний враг вторгался в ослабленное государство, или Египет распадался на столько частей, сколько в нем было номархов… Сам посуди, наконец, подобающее ли это дело, чтобы в Египте чье-нибудь имя произносилось чаще, чем имя фараона, и чтобы кто-нибудь становился между народом и нашим повелителем. А если ты мне разрешишь, я расскажу тебе, как смотрят на это жрецы.

– Разумеется, говори…

– Так вот, один премудрый жрец, наблюдающий с пилонов храма Амона движение небесных светил, рассказал такую притчу: «Фараон – это солнце, а наследник престола – луна. Когда луна следует за лучезарным богом поодаль, бывает светло днем и светло ночью. Когда же луна слишком близко подходит к солнцу, тогда она теряет свое сияние и ночи бывают темные. А если случается так, что луна становится впереди солнца, тогда наступает затмение и во всем мире переполох».

– И вся эта болтовня, – перебил Рамсес, – доходит до ушей царя? Горе мне! Лучше бы мне не родиться сыном фараона!..

– Фараон, будучи богом на земле, знает все. Однако он слишком велик, чтобы обращать внимание на пьяные выкрики солдатни или на ропот мужиков. Он знает, что каждый египтянин отдаст за него жизнь, и ты – первый.

– Верно! – ответил огорченный царевич. – Но во всем этом я вижу лишь новые козни жрецов, – прибавил он, оживляясь. – Значит, я затмеваю величие нашего владыки тем, что освобождаю невинных из тюрьмы или не позволяю своему арендатору вымогать у крестьян незаконные подати? А то, что достойнейший Херихор управляет армией, назначает военачальников и ведет переговоры с чужеземными князьями, а отца заставляет проводить дни в молитвах…

Тутмос зажал уши и затопал ногами.

– Замолчи! Замолчи!.. Каждое твое слово – кощунство. Государством управляет только царь, и все, что творится на земле, совершается по его воле. Херихор же слуга фараона и делает то, что повелевает ему владыка. Когда-нибудь ты сам убедишься в этом (пусть никто не поймет моих слов в дурном смысле!).

Лицо царевича так омрачилось, что Тутмос поспешил проститься с другом.

Усевшись в лодку с балдахином и занавесками, он облегченно вздохнул, выпил добрый кубок вина и предался размышлениям.

«Ух!.. Слава богам, что у меня не такой характер, как у Рамсеса, – думал он. – Это самый несчастный человек, несмотря на то что так высоко вознесен судьбой… Он мог бы обладать красивейшими женщинами Мемфиса, а остается верен одной, чтобы досадить матери! Но досаждает не царице, а всем добродетельным девам и верным женам, которые сохнут от огорчения, что наследник престола, и к тому же такой красавец, не посягает на их добродетель и не принуждает их к неверности. Он мог бы не только пить лучшие вина, но даже купаться в них, а между тем предпочитает простое солдатское пиво и сухую лепешку, натертую чесноком. Откуда у него эти мужицкие вкусы? Непонятно! Уж не загляделась ли царица Никотриса некстати на обедающего батрака?…