Надрез - Марк Раабе (2012)

Вонь химии смешалась с тошнотворным запахом рвоты в коридоре – и Габриэля вырвало. Ему хотелось, чтобы кто-то пришел, обнял его, успокоил.

Но никто не придет. Он один.

Понимание этого обрушилось внезапно, как удар. Кто-то должен что-то предпринять. И он был единственным, кто мог что-то сделать.

«Как поступил бы Люк?»

Тихо ступая босыми ногами – он уже не чувствовал исходивший от пола холод, – мальчик вышел из подвала. Красная комната за его спиной полыхала, как преисподняя.

Если бы только у него был световой меч! И вдруг Габриэлю в голову пришла другая мысль. У него было кое-что намного, намного лучше меча.

Двадцать девять лет спустя

Глава 1

Берлин, 1 сентября, 23: 04

Снимок в подвале без окон покачивается. Эта фотография – как дурное предзнаменование. Снаружи бушует дождь. Крыша старого особняка стонет от обрушившейся на нее воды. На фахверковом фасаде, прямо над входной дверью, вращается темно-красная мигалка, то заливая порог светом, то угасая.

Луч фонаря дрожит во тьме подвала, дрожит как рука, потянувшаяся к черному блестящему платью. Платье висит на плечиках, точно вспоротая кукла, и кончики пальцев гладят нежную ткань. Фотография, прикрепленная к платью булавкой, издалека выглядит как обрывок обоев. Снимок бледный, краска принтера впиталась в обычную бумагу, и цвета потускнели, поблекли.

Платье с фотографией еще покачивается, плечики только что повесили, и кажется, будто в складках ткани играет ветер. Будто тут еще царит жизнь. И в то же время смерть.

На фотографии – молодая, хрупкая и потрясающе красивая женщина. Худощавая, почти мальчишеская фигурка, маленькие груди, застывшие глаза.

Длинные светлые волосы желтоватым ореолом обрамляют лицо – голова девушки возлежит на этой копне волос, точно на сбившейся подушке. На ней такое же платье, как висит теперь на плечиках в подвале. Платье сидит на ней как влитое. Оно и само – как она: нежное, экстравагантное, бесполезное и дорогое. И оно вспорото впереди, один надрез, словно оно должно застегиваться на молнию.

Кожа под платьем тоже вспорота, надрез тянется от влагалища по лобку к груди. На животе рана разошлась, но багровые внутренности скрывает милосердная тьма. Черное платье сковывает тело, как смерть. Идеальный образ, идеальный, как место, где висит теперь черное платье и ждет, когда же он найдет снимок. На улице Кадеттенвег, дом 107.

Луч фонарика в последний раз падает на тяжелый серый ящик у стены и ржавый замок. Ключ подошел, но с трудом проворачивается, словно ему приходится вспоминать, зачем он вообще был создан. Мигает ряд мелких красных лампочек, три не горят. За долгие годы вольфрамовые нити повредились. Но это неважно. Та лампочка, которая нужна, все еще горит.

Луч перебегает к двери подвала, к ступеням. На полу видны следы, но это хорошо. Следы приведут его сюда, когда он прибудет в этот дом, поманят на лестницу в подвал, к черному платью. К фотографии.

И тогда он вспомнит. У него волосы встанут дыбом. И он скажет: «Это невозможно».

И все же так и есть. Он поймет. По этому подвалу, пусть это и не тот подвал. Пусть это и не та женщина. Конечно, будет и другая женщина. Его женщина.

Это случится в день ее рождения. Какая занятная мелочь!

А лучше всего то, как замкнется круг. Ибо все началось в подвале – и в подвале же закончится.

Подвалы – преддверия ада. И кому знать это, как не тому, кто уже вечность горит в аду.

Глава 2

Берлин, 1 сентября, 23: 11

Сигнализация работает уже девять минут. Любой другой на пути к машине потянулся бы к оружию, хотя бы проверил, взял ли с собой пистолет, на месте ли он, там ли, где обязательно должен быть, – в кобуре на поясе.