Тени прошлого - Джулиан Феллоуз (2008)

В комнате, не считая Люси, было еще четыре девушки, одетые во все белое – пережиток предвоенной традиции надевать белое на первое представление монарху. Конечно, в последние годы существования представления при дворе, которое приняло формы приема в саду, эта традиция не удержалась: девушки стали надевать изящные летние платья и шляпки с широкими полями, но когда эта традиция прекратилась и Бал королевы Шарлотты стал официальным началом сезона, правило белого вернули. Надевали даже длинные белые перчатки, но вместо «перьев Принца Уэльского»[19], украшавших головы как дочек, так и матерей на всех довоенных фотографиях Ван Дика и Ленара, в этот год волосы убирали белыми цветами, а вот диадемы считались для незамужних девушек неподходящим украшением. На леди Далтон, как я с удовольствием отметил, красовалась недурственная диадема, и когда ее владелица подходила ко мне, приветливо улыбаясь, бриллианты отбрасывали огонь по всей комнате.

– Очень любезно, что вы пришли, – сказала она, протягивая руку в перчатке.

– Очень любезно, что вы меня пригласили.

– Бог знает, что бы мы делали, если бы вы отказались! – прибавил грубоватый, солдафонский тип, в котором я безошибочно угадал сэра Мармадьюка. – Не иначе, остановили бы автобус и схватили первого попавшегося.

Позднее приглашение заставляет подозревать, что вами довольствовались за неимением лучшего. Но несколько удручает, когда вам сообщают об этом откровенно.

– Не обращайте внимания, – жестко сказала его жена и повела меня прочь, туда, где стояла остальная молодежь.

На приеме ожидалось большее разнообразие возрастов, чем обычно, поскольку с нами в тот вечер собирались присутствовать большинство матерей и отцов если не всех молодых людей, то хотя бы всех девушек. Я познакомился с парой довольно приятных банкиров и их женами, а также с миловидной итальянкой миссис Уэйкфилд, замужем за кузеном леди Далтон. Она приехала в столицу из Шропшира открывать светскую карьеру своей младшей дочери Карлы. Мы перешли к самим девушкам. Среди них была некрасивая, краснолицая Кандида Финч, с которой я уже был знаком. По правде сказать, мне с ней было тяжело, но в те дни нас программировали вести разговор с любым, кто окажется рядом, и я без особых затруднений пустился в требуемую светскую беседу: перечислил общих знакомых, напомнил ей, что мы оба были на той коктейльной вечеринке и на этой, хотя до сих пор едва ли перекинулись друг с другом парой слов. Кандида кивала и отвечала достаточно учтиво, но, как всегда, слишком громко, слишком напористо, а порой внезапно разражалась громовым хохотом, так что можно было подпрыгнуть от неожиданности. Сейчас, конечно, я понимаю, что она злилась на то, как повернулась ее жизнь, но в юности мы нередко бываем слепы и бессердечны. Я глянул на взрослых, потягивающих коктейли в другом углу комнаты:

– Твоя мама здесь?

Она покачала головой:

– Мама умерла. Когда я была еще ребенком.

К такому я оказался не готов, да и прозвучало это с надрывом. Я пробормотал какие-то неопределенные извинения, заговорил о том, что, видимо, спутал ее с кем-то другим на их общей фотографии в журнале. На этот раз Кандида заговорила намного жестче:

– Ты имеешь в виду мою мачеху. Нет. Ее тут нет. И слава богу!

По интонации было все понятно, а выражением в конце фразы она, видимо, хотела сообщить мне и всем стоящим рядом о своих неладах с мачехой. Удивительно, почему люди порой так стремятся оповестить чужих о не самых гладких отношениях в семье. Должно быть, потому, что зачастую это единственная трибуна, где они имеют власть высказать, что думают о близких, и находят в этом определенное удовлетворение. Так или иначе, я принял это к сведению. В конце концов, ситуация не такая уж уникальная.