И вот сейчас, понизив голос и посасывая то вермут, то пустую трубку, адмирал сообщал Фалько кое-какие дополнительные подробности предстоящего задания. В тюрьме Аликанте заместителем начальника служил некий субъект, который отправился навестить семью сюда, во франкистскую зону, и был схвачен. И посажен в тюрьму здесь, в Саламанке, за приверженность социалистическим идеям. Его, разумеется, ликвидируют, но сначала он может быть полезен – нарисует план своего исправительного заведения и опишет его внутреннее устройство.

– Зачем ему сотрудничать, если все равно расстреляют? – возразил Фалько.

– У него есть семья, не забывай. Можно будет надавить с этой стороны.

– И когда же я его увижу?

– Завтра, когда прибудет этот… фалангист. Пойдете вместе.

– А что известно про этого Фабиана Эстевеса?

– Начальство за него ручается головой. Молод. Сметлив, что называется. Не из тех, кто отсиживается в тылу и неизменно примыкает к победителям. Учился на юридическом, распространял фалангистские газетки да не где-нибудь, а в рабочих кварталах… Одной рукой распространял, другой – ствол в кармане держал. Партийный билет номер тридцать с чем-то, так что сам понимаешь… Участвовал в мятеже в Толедо, а когда подавили, отбивался в Алькасаре вместе с генералом Москардо, пока город не освободили. Ну и вот, вместо того, чтобы шляться, как все, по кафе и врать о своих подвигах, пошел добровольцем на фронт: под Гуадаррамой дрался, говорят, как лев.

– По описанию человек подходящий.

– Ну да. Работает не языком, а руками, но зато как надо. Остальное – твое дело.

Фалько замолчал на минуту. Он складывал мозаику, но кое-каких кусочков не хватало.

– А почему я? – спросил он наконец.

– Ничего лучшего у меня нет.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Познакомились они, когда Фалько торговал оружием, адмирал же стоял перед выбором – ликвидировать его или взять на свою службу. Наконец, после ночи за водкой, сигарами и беседами в румынском порту Констанца – у причала стояло судно, куда Фалько собирался погрузить двадцать пулеметов «максим» советского производства, – адмирал решился и предложил работать на правительство тогда еще совсем юной Республики, а позднее, накануне событий 18 июля – против нее. Разумеется, придерживайся адмирал иных воззрений, он запросто убедил бы Фалько примкнуть к другому лагерю. Тот, услышав про готовящийся военный переворот, спросил только: «Мы за или против?»

– Я еще не успел тебя спросить, как прошла твоя встреча со Шрётером.

– Хорошо прошла.

– Что за темы были затронуты?

В косоватом двухцветном взоре читался искренний интерес. И предостережение, внятное Фалько.

– Говорили о задании, хотя и немного, – ответил он. – Подтвердил, что германский флот примет участие в этой… затее… Еще расспрашивал о моей юности, когда я делал дела с белыми русскими, и всякое такое. Судя по всему, он в те годы тоже плавал по Черному морю на одном из кораблей международных сил.

– Какое совпадение.

– Не более того.

В глазу адмирала блеснула искорка насмешливого интереса:

– Это когда тебя ранили при отступлении к Севастополю и ты, как последний болван, чуть было не попался красным в лапы?

– Люди любят болтать… – Улыбка Фалько была так невинна, что убедила бы даже налогового инспектора. – И чего только не наболтают.

Губы адмирала, сжимавшие мундштук трубки, дрогнули в улыбке.

– Это же самая темная часть твоей биографии. Немудрено, что кое-кому очень интересно.

– Да ничего интересного… После отчисления из академии родители отправили меня подальше, к родственникам, в надежде, что я возьмусь за ум. Я и взялся, но не за ум, а за дела… Ну, вы все это знаете – слишком даже хорошо.

– Знать-то я знаю, но иногда, глядя, как ты ловко притворяешься этаким пай-мальчиком, – забываю. Ты даже мне умудряешься впарить, как у нас говорят, вместо вороной кобылы крашеную ослицу.