Ведь страсть всех слаще в роще ревеня,

Где смутный призрак плещет сквозь рассвет,

О сочный, овощистый привкус дня —

Там краски, что ни миг, меняют цвет.

Мечта, беспечно выпуская пар,

Легко в зеленом воздухе сквозит,

Воображенья медлит яркий шар,

Как медлит под водою синий кит.

Неважно нам, как гений этих мест

Доводит сливу мысли, иссуша,

До чернослива мудрости, – окрест

Один лишь страсти сад, моя душа.

Не плачь по Козерогу; он плывет

Сквозь атлас сердца; ты его ищи

Меж ребрами, где шквал хвостом метет,

И он летит, как камень из пращи.

Не время плакать; хватит нам с тобой

Прогулок в гранулярных берегах,

Где вал соленый увлечен игрой —

Полночный зверь с гирляндою в зубах…[2]

Ясно было, что поэма только еще начинается. Новизна этого зрелища – человек столь утонченного обличил, который при всем при том настолько погружен в самого себя, ведет себя так вульгарно, так эгоистично – увлекла Титуса до того, что он продержался с начала декламации дольше по крайности тридцати гостей. Дама с сапфирами и господин Томлейн давно уже втихомолку улизнули, но то и дело меняющаяся толпа еще окружала поэта, который, декламируя стихи, становился незрячим и все это время вел себя так, словно никого больше в зале и не было.

Титус, в чьей голове роились слова и образы, отвернулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Теперь, когда поэма закончилась, а вместе с нею закончился, если так позволительно выразиться, и поэт, ибо создавалось полное впечатление, что он влачится по пятам чего-то большего, нежели он сам, Титус вдруг осознал странное состояние толпы под собою, своего рода разжижение и беспокойство, извилистое, сплетающее движение – и тут, внезапно, возникло одно из приливных волнений, которые время от времени случаются на многолюдных приемах. Люди ничего с ним поделать не могли. И двигались в его ритме.

Сначала у гостя или гостьи возникало ощущение, что они утратили равновесие. Многие толкали соседей локтями, расплескивали вино. Однако напряжение возрастало, и началось что-то вроде неуловимого стихийного перемещения людских потоков. Отовсюду слышались извинения. Стоявших у стен помяли, и довольно крепко, те же, кто застрял в середине залы, прислонялись друг к другу под разного рода как будто бы свидетельствующими об интимной дружбе углами. Некая бессмысленная, неуправляемая волна ходила кругами по комнате, вынуждая каждого делать крохотные, идиотические шажки. Люди, только что разговорившиеся, через несколько секунд обнаруживали, что собеседников их, увлеченных подводными токами и встречными водокрутиками, простыл и след.

А между тем гости все прибывали. Они входили в двери, и надушенный воздух окатывал их и, поколебавшись в нем на манер привидений, гости на миг возносились на его змеевидных парах и погружались в медленный, но неодолимый его водоворот.

Титус, который не мог, конечно, предвидеть того, что вот-вот должно было случиться, сумел, наконец, задним числом уяснить поведение двух пожилых бонвиванов, которых увидел за несколько минут до того сидевшими у стола с закусками.

Давно уж привыкшие к превратностям пышных приемов, они опустили бокалы на стол и, отклонясь назад, отдались, так сказать, на волю потока и теперь видно было, как их, беседующих, склоняясь один к другому под невероятным углом, больше уже не касающихся ногами пола, обносит вкруг залы.

Когда восстановилось хотя бы подобие равновесия, время уже близилось к полуночи и почти все внизу поддергивали манжеты, разглаживали платья, поправляли чепцы, парики и галстуки, изучали в зеркальцах губы и брови – в общем, устанавливали, что удалось спасти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ