Титус один - Мервин Пик (1959)

Титус вздохнул. Как пышна, как монументальна, как огромна она, с этой ее удивительной шляпой, едва ли не достающей до потолка. Аромат Юноны наполнял воздух. Мягкая, но сильная рука лежала на его колене – и все же, что-то было не так – или что-то утратилось, ибо Титус думал о том, что притягательность этой женщины волнует его все слабее и реже, и значит, что-то переменилось или меняется в нем каждодневно, и он способен думать только о том, до чего ему хочется снова оказаться одному в огромном, полном деревьев городе у реки и бродить, бесцельно и одиноко, под солнечными лучами.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

– Странный ты юноша, – сказала Юнона. – Никак я тебя не пойму. Порой я гадаю, зачем трачу на тебя столько сил, дорогой. Но, разумеется, в тот же миг понимаю, что выбора у меня нет. Никакого. Ты так трогаешь мою душу, жестокий мой. Да ты и сам это знаешь, не правда ли?

– Так ты мне говоришь, – ответил Титус. – Хотя чем я ее трогаю, известно одному только богу.

– Увиливаешь? – сказала Юнона. – Снова увиливаешь. Сказать тебе, что я имею в виду?

– Только не сейчас, – ответил Титус, – прошу тебя.

– Тебе скучно со мной? Если так, просто скажи об этом. Не скрывай от меня ничего. Даже когда ты сердишься на меня, не скрывай. Лучше уж накричи. Я пойму. Я хочу, чтобы ты был самим собой – только собой. Только так сможешь ты расцвести по-настоящему. О, мой безумец! Мой гадкий мальчишка!

Перья на ее шляпе покачивались в золотистом сумраке. Гордые глаза были влажны.

– Ты столько сделала для меня, – сказал Титус. – Не думай, что я бессердечен. Но, возможно, мне лучше уйти. Ты слишком многое мне отдаешь. И от этого несчастен.

Наступило молчание – такое, словно дом перестал вдруг дышать.

– Куда тебе идти? Ты чужой для мира, который лежит снаружи. Ты мой, мое обретение, мое… мое… неужели ты не понимаешь, я люблю тебя, милый. Я знаю, я вдвое… ах, Титус, я обожаю тебя. Ты – моя тайна.

За окном сияло на медовых камнях высокого дома солнце. Стена ровно сходила к быстрой реке. По другую сторону дома лежал просторный прямоугольник креветочных кирпичей с уродливыми, замшелыми изваяниями голых атлетов, укрощающих коней.

– Мне нечего сказать тебе, – произнес Титус.

– Разумеется, нечего. Я понимаю. Есть вещи, объяснить которые невозможно. Слишком глубоко они спрятаны.

Юнона встала с кровати и отвернулась, тряхнув гордой, прекрасной головой. Глаза ее были закрыты.

Что-то упало, с легким стуком ударившись о пол. Ее правая сережка – Юнона понимала, что это горделивый взмах головы разболтал замочек сережки, но понимала и то, что сейчас не время отвлекаться на подобные пустяки. Глаза Юноны оставались закрытыми, ноздри расширенными.

Она медленно свела ладони и подняла их к приподнятому подбородку.

– Титус, – сказала она, и голос ее прозвучал лишь немногим громче шепота – менее взволнованного, чем можно было бы ожидать от женщины, стоящей в принятой Юноною позе, с этими перьями, свисающими со шляпы до самых лопаток.

– Да, – откликнулся Титус. – Что ты?

– Я теряю тебя, Титус. Ты отдаляешься от меня. Что я делаю не так?

Одним прыжком Титус вылетел из кровати и, схватив Юнону за локти развернул к себе, так что оба взглянули – сквозь теплую пыль высокой комнаты – друг другу в лицо. И тут сердце Юноны заныло, и Титус увидел, что щеки ее намокли, что влага, стекающая по ним вместе с тушью ресниц, наплывает, разливаясь все шире, и душа Юноны предстала перед ним обнаженной.

– Юнона! Юнона! Это мне уже не по силам. Я не вынесу этого.

– Да тебе и не нужно, Титус, – ты просто отвернись.

Но Титус, не вняв совету, еще крепче прижал Юнону к себе. Слезы уже катили по ее щекам, хоть голос твердости и не утратил.

– Уйди Титус, я хочу остаться одна, – сказала она.