– Совершенно верно. Это вопрос спорный. Тот факт, что вы стоите предо мною, не может служить для меня доказательством того, что вы родились. Я могу только верить этому, как и тому, что вы американский гражданин.

– Значит, вы даже не верите, что я родился. Ну дальше идти уже некуда!

Консул улыбнулся своей очаровательной улыбкой должностного лица.

– То, что вы родились, я беру на веру, потому что вижу вас перед своими собственными глазами. Но если я выдам вам паспорт и сошлюсь в отчете моему правительству на то, что видел этого человека и верю, что он американский гражданин, то легко может случиться, что меня уволят, потому что правительство нисколько не намерено считаться с моими верованиями. Оно считается только с тем, что я знаю достоверно. А что я знаю достоверно, я должен уметь доказать. Ваше гражданство и рождение я не могу доказать.

Приходится только пожалеть, что мы пока еще не сделаны из папье-маше, потому что тогда можно было бы сразу видеть по ярлычку, сфабрикован ли человек в Соединенных Штатах Америки или во Франции, или в Испании. И консулам не приходилось бы тратить свое драгоценное время на такие пустяки.

Консул бросил карандаш, встал, направился к дверям и выкрикнул какую-то фамилию. Вошел секретарь, и консул сказал ему:

– Взгляните, пожалуйста. Ваше имя? – Он обернулся ко мне. – Ах да, вспомнил: Галле. Правильно. Так вот, взгляните, пожалуйста!

Секретарь оставил дверь полуоткрытой, и я вижу, как у одного из шкафов, в которых расставлены тысячи желтых карточек, он разыскивает букву «Г» и мое имя. Это карточки ссыльных, неблагонадежных, пацифистов и известных анархистов.

Секретарь возвращается. Консул, который все это время стоял у окна и смотрел вниз, оборачивается к нему:

– Ну?

– Не значится.

Это я знал заранее. Теперь я получу свой паспорт. Но, разумеется, не так-то скоро. Секретарь ушел и закрыл за собой дверь. Консул не произносит ни слова, снова садится за письменный стол и некоторое время оглядывает меня, не зная, что бы ему еще спросить. По-видимому, он истощил весь запас своих вопросов. Наконец он встает и покидает комнату. Он идет за советом в один из других священных апартаментов.

Мне нечего делать, и я принимаюсь рассматривать развешенные по стенам картины. Все знакомые лица. Лицо моего отца я помню хуже, чем эти лица. Вашингтон, Франклин, Грант, Линкольн. Люди, которым бюрократизм был так же ненавистен, как кошка собаке. «Пусть эта страна навсегда останется страной свободы, где найдет убежище всякий преследуемый и травимый, если им руководит добрая воля». «Пусть эта страна принадлежит тем, кто ее населяет».

Но, разумеется, так не могло продолжаться вечно. «Пусть эта страна принадлежит тем, кто ее населяет». Пуританская совесть не допускала сказать коротко и прямо: «Страна принадлежит нам, американцам», потому что здесь были и индейцы, которым эта страна была дана самим богом, а пуританин должен чтить божий закон. «Где найдет убежище преследуемый и травимый». Хорошо, если все там живущие – преследуемые и травимые из всех стран. А преемники этих преследуемых и травимых держат на запоре эту предоставленную всем людям страну. И чтобы запор был понадежнее, чтобы ни одна мышь не могла пробраться туда, эта страна запирается от своих собственных сынов. Ведь под видом сына мог бы пробраться переодетый в его платье сосед.

Консул возвращается и садится снова. Он придумал новый вопрос:

– Вы, может быть, бежали из тюрьмы или преступник, которого всюду разыскивают? А я выдам вам паспорт на указанное вами имя, и этот паспорт спасет вас от справедливого наказания.

– Да, так оно и есть. Я уже вижу, что пришел к вам совершенно напрасно.