Моя борьба. Книга первая. Прощание - Карл Уве Кнаусгор (2009)

Хватался он за все подряд

и дней своих растратил клад.

Когда почуял смертный хлад,

он так промолвил, говорят:

«Прием у вас холодноват!

Соль жизни передай-ка, брат!»

Или, скажем, так:

Здесь лежит большой писатель

и хороший человек,

но в тоске он дни растратил,

жил без радости свой век.

Изо рта, где когда-то жили слова,

растет трава.

Собирайтесь, жуки-червяки!

Вот вам глазки, а вот и кишки!

Вы тут не стесняйтесь,

смелей угощайтесь:

мужчина отбросил коньки!

Но если мне отпущено еще лет тридцать, то я не обязательно останусь таким же, как теперь. Тогда, может быть, что-то в таком роде:

От всех от нас прими, Господь,

ты Карла Уве кость и плоть.

Наконец-то его нет,

он хлеб наш лопал столько лет.

Разогнал друзей ради книг и бухла,

сидел дрочил, но книга не шла,

марал он и правил на каждой странице,

а стиль все равно никуда не годится.

Тут взял он вилку, тут взял он ложку,

потом селедку, потом картошку,

зажарил свинью, сожрал целиком,

и «Хайль!» рыгнул, поперхнувшись куском.

«Я не нацик, но форму ценю

и рунами вам алфавит заменю».

Книгу вернули, его достало:

жрет и рыгает, и все ему мало.

Выросло брюхо, в брюки не влезть,

глаза безумные, в голосе жесть:

«Я просто хотел рассказать все как есть!»

А жир-то откладывался повсюду

и забил под конец ему все сосуды.

Сердце болит, прямо вертел в груди!

«Ах, доктор, мне сердце пересади!»

А доктор в ответ сложил ему фигу:

«Я ведь, голубчик, прочел твою книгу.

Все, попалась рыбка на крюк.

Больно тебе? Это смерть, мой друг».

Или, если мне повезет, то что-нибудь не настолько личное?

Здесь лежит тип, куривший в постели,

и жена его (оба сгорели).

Иными словами, не они перед вами:

так, золы наскребли еле-еле.

Когда моему отцу было как мне сейчас, он бросил свою старую жизнь и начал все заново. Мне было тогда шестнадцать, и я учился в первом классе кафедральной школы в Кристиансанне. В начале учебного года мои родители еще состояли в браке, и если какие-то проблемы у них и возникали, то внешне никак не проявлялись, так что я даже не подозревал, как изменятся их отношения. В то время я жил в Твейте, в двух милях от Кристиансанна, в старом доме на самом краю жилой застройки долины. Он стоял на склоне, за ним начинался лес, а спереди открывался вид на реку. При доме имелся большой амбар и сарай. Тем летом, когда мы туда переехали, – мне тогда было тринадцать – папа с мамой завели кур и продержали их с полгода, потом куры исчезли. Рядом с лужайкой папа посадил картошку, а ниже по склону устроил загородку для компоста, который тогда только-только вошел в обиход. Одной из профессий, о которых отец мечтал вслух, было садоводство, и к этому делу у него действительно имелись определенные таланты: в поселке, где мы жили раньше, сад получился у него просто роскошный, и даже не без экзотики, вроде, например, персика, посаженного с южной стороны дома и, к гордости отца, давшего плоды, – так что, переезжая в деревню, мы были исполнены оптимизма и надежд на будущее, в котором медленно, но верно все больше проступала ирония, поскольку среди немногих конкретных вещей, что я запомнил об отце в то время, была реплика, брошенная им однажды вечером за столом, когда мы втроем – папа, мама и я – сидели в саду и жарили барбекю:

– У нас тут с вами прямо не жизнь, а сплошной праздник?