За окном - Джулиан Барнс (2013)

«Завеса». Что является результатом «тактичности» или беспощадного процесса «формирования леди»? Создание завесы между личностью и эмоциями. Одна из наиболее ироничных и впечатляющих своей лаконичностью строк романа появляется в эпизоде, где Анна, размышляя о светских правилах того мира, в котором выросла, вспоминает, что «…к людям, у которых есть эмоции, никто не ездит с визитами». В ту пору, как и во время ее последующего брака с Литом, завеса, отделяющая ее от жизни, «была подобна марлевой театральной дымке, которая придает разрисованным декорациям на заднем плане видимость реальности, но в то же время напоминает, что за ней — всего лишь разрисованные декорации». Это неоднозначный образ: завеса — не только преграда между героиней и жизнью, но нечто активно обманчивое; за ней скрывается не реальность, а театральный обман. Расшифруем метафору: светское воспитание дает тебе иллюзию, что твой суровый муж-сухарь, нудный коллекционер табакерок, являет собой нормальный объект романтической привязанности. История Анны сводится к разрыву завесы между собой и жизнью; единожды надорвав эту завесу, ее уже не залатать.

«Жизнь». Едва ли можно ожидать, что это слово займет важное место в художественном произведении. Но здесь оно заряжено особым смыслом: это слово — и его обозначаемое — высвечивает борьбу между тактичностью и естественностью. Дэрроу, как мы узнаем в начале, свойственно «здоровое наслаждение жизнью»; Анна «все еще боится жизни»; у Софи это слово «не сходит с языка», хотя, по мнению Дэрроу, говоря о жизни, она напоминала «младенца, заигравшегося с тигренком; и он сказал себе, что когда-нибудь младенец повзрослеет — равно как и тигренок».

У Дэрроу есть определенный взгляд на жизнь; Софи — сама по себе взгляд на жизнь. Зато в душе Анны происходит самая глубокая психологическая драма: стремление понять, что представляет или может представлять собой жизнь, прекрасна она или ужасна и какова цена понимания. Она была воспитана в старом Нью-Йорке и перевезена в старую, провинциальную Францию: в период замужества она обнаружила, что для нее обтекаемая фраза «реальная жизнь» — это пустой звук. Позднее, уже овдовев, она поддерживает своего пасынка Оуэна, решившего жениться на «неподходящей девушке», потому что понимает: его бунт — это и ее бунт, ниспровержение былой нерешительности и тактичности.

Во время этого первого, косвенного выступления на стороне жизни Анна может позволить себе лихость и вольномыслие. Настоящая борьба предстоит позднее: борьба со всем тем, что являет собой Софи в плане женственности, современности и сексуальности; борьба с откликом, который такие женщины находят у Дэрроу и у мужчин вообще; борьба с собственной эмоциональной и сексуальной скованностью. Складывается впечатление, что выбор — еще более трудный оттого, что она не ровесница Софи, — заключается в следующем: либо вести ограниченное существование, высоко держа голову и отводя глаза, либо «смотреть в лицо жизни» со всеми вытекающими из этого терзаниями. Но при всем том, как она может быть уверена, что мучительное положение, в котором оказалась, — это и в самом деле «жизнь»? Главный вопрос Анны, заданный в конце тридцатой главы, сводится к следующему: действительно ли «жизнь именно такова», то есть «нелепая, скупая и жалкая», или же ее «приключение» — это всего лишь «жуткая неприятность».

В романе «Риф» вокруг слова «жизнь» аккумулируются метафоры прочной утилитарности. Для Лита жизнь «была как поход в тщательно регламентированный музей»; для Анны, во время их брака — «как блуждание ощупью в огромном темном чулане, где пытливый луч любопытства выхватывал то какую-то прекрасную одушевленную форму, то оскал мумии». Когда Дэрроу, как может показаться, ее спасает, Анна говорит ему: «Я хочу, чтобы наша жизнь была подобна дому, где во всех окнах горит свет; я бы подвесила гирлянды лампочек на карнизах и печных трубах!»