Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

В ее сознании не всплывали именно эти слова, но, будь она в силах найти их, она бы воспользовалась ими, чтобы выразить то, что творилось в ее душе и неожиданно нашло выход во внезапной вспышке гнева, — она начала в бессильной ярости колотить кулаками по фонарному столбу, по его полому железному телу, внутри которого с хриплым жужжанием и ржавым пощелкиванием работал, переключая огни, неумолимый механизм.

Она не могла разбить его своими кулачками, не могла сломать один за другим бесконечную шеренгу столбов, уходивших вдаль, исчезая из поля зрения, как не могла выбить обманную веру из душ людей, которые возникали перед ней один за другим бесконечной вереницей. Она больше не могла иметь дело с людьми, общение с ними сделалось выше ее сил. Она не могла следовать их путем. Но что она могла сказать им, если ей не хватало слов, чтобы назвать то, что она знала, если у нее не было голоса, который услышали бы люди? Что она могла им сказать? Как могла пробиться ко всем им? Где те, кто мог сказать?

В ее сознании не всплывали именно эти слова, были только удары кулаков о металл, и она внезапно заметила, что в кровь разбила фаланги пальцев о неподвижный столб. Она содрогнулась при виде крови и побрела прочь. Снова она шла, ничего не видя вокруг, с ощущением, что блуждает в лабиринте, не имеющем выхода.

Выхода нет, твердили ей остатки сознания, вбивая эту мысль в мостовую вместе со звуком шагов, выхода нет, и нет спасения, нет ориентиров, и нельзя отличить созидание от разрушения, друга от врага… Я как та собака, о которой слышала, чья-то собака в чьей-то лаборатории[8], собака, которой переключили рефлексы, и она не могла различать удовольствие и боль, она видела, что глаза и уши стали обманывать ее, что пища чередуется с побоями, что она лишилась ориентиров, что ее сознание бессильно в искаженном, текучем, ненадежном мире, и она сдалась, отказалась есть и жить такой ценой в таком мире… Нет! — горело в мозгу Шеррил единственное слово. Нет! Нет! Нет! Нет вашему миру! Нет вашему образу жизни! Даже если это «нет» — все, что от меня останется!

В самый темный час ночи в глухом переулке среди верфей и складов ее нашла сотрудница социальной службы. У служительницы милосердия было серое пальто и такое же серое лицо. И то и другое сливалось с серым цветом здешних стен. А увидела она молодую девушку в слишком изящном и дорогом для здешних мест костюме. Девушка была без шляпы, без сумочки, каблук сломан, волосы растрепаны, в углу рта кровоподтек; девушка брела, спотыкаясь, как слепая, не разбирая дороги. Переулок представлял собой лишь узкую щель между сплошными глухими стенами складских помещений; слабый, мутный свет проникал сюда сквозь холодный туман вместе с гнилым речным запахом; переулок упирался в каменный парапет, ограждавший черный зев бездонной реки, смыкавшейся с черным куполом бездонного неба.

Сотрудница подошла к девушке и сурово спросила:

— У вас несчастье?

На нее с опаской глядел один глаз, на другой упала прядь волос. Она увидела лицо дикого существа, которое забыло звук человеческой речи, но напряженно вслушивается в голос, как в отдаленное эхо, вслушивается с подозрением и надеждой.

Сотрудница схватила Шеррил за руку:

— Как не стыдно доводить себя до такого состояния… Если бы вы, девицы из богатых семей, занимались настоящим делом, вместо того чтобы потакать своим капризам и гоняться за удовольствиями, вы не шатались бы по улицам, как последние пропойцы и бродяги, в это-то время… Если бы вы перестали жить в свое удовольствие, думали не только о себе, нашли бы себе какое-нибудь достойное…

Девушка вдруг дико вскрикнула, крик забился в переулке, отражаясь от стен, как в камере пыток, — вопль животного ужаса. Она вырвалась и отскочила назад, потом снова отчаянно закричала, но теперь можно было разобрать слова:

— Нет! Нет! Только не в вашем мире!