Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

— Так и будет. Не надо жалеть об этом. Я не жалею. Ты еще не видела, на что способны наши враги. Сейчас ты увидишь их подлинное нутро. Если я должен быть статистом в этом представлении, которое убедит тебя, то я готов к этой роли, чтобы отвоевать тебя у них раз и навсегда. Ты не могла ждать дольше? О Дэгни! Я тоже не мог!

Он так обнимал ее, так целовал, что она чувствовала: каждое ее действие, все опасности, сомнения, даже ее предательство, если это можно назвать предательством с ее стороны, — все это не лишало ее права на это великое мгновение любви. Он видел борьбу на ее лице, видел, как упрекала она себя за свой приход. Она слышала его голос сквозь пряди волос, которые он целовал:

— Не думай сейчас о них. Никогда не думай о боли и опасности дольше, чем нужно, чтобы сразиться с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, а не их. Не внушай себе, что ты несчастна. Ведь ты счастлива.

— Ценой твоей возможной гибели? — прошептала она.

— Ты не погубишь меня. Но даже если и так. Ты ведь не думаешь, что это безразличие, правда? Разве безразличие оказалось сильнее тебя, разве равнодушие привело тебя сюда?

— Я… — Но тут потому, что правда оказалась невыносимо жестока, она притянула его губы к своим и бросила прямо ему в лицо: — Мне было безразлично, останется ли кто-нибудь из нас в живых, лишь бы только увидеть тебя сейчас!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь ли ты, что это такое — ждать, подавлять желание, откладывать на день, потом еще, потом…

Он улыбнулся:

— Знаю ли я?

Она беспомощно уронила руки при мысли о прошедших десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, — сказала она, — когда я услышала величайшее заявление, которое когда-либо… Нет, у меня нет права говорить, что я подумала о нем.

— Почему нет?

— Ты думаешь, я с ним не согласна?

— Ты будешь с ним согласна.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На следующее утро.

— И с тех пор оставался здесь?

— Да.

— Ты слышал, как они взывали к тебе каждую ночь?

— Конечно.

Она медленно обвела глазами комнату, переводя взгляд с городских башен за окном на деревянные балки потолка, потрескавшуюся штукатурку стен, железные спинки кровати.

— Ты оставался здесь все это время, — сказала она. — Двенадцать лет ты прожил здесь в этих условиях.

— Да, в этих условиях, — сказал он, распахнув дверь в конце комнаты.

У нее перехватило дыхание: там, за порогом, находилось просторное, залитое светом помещение без окон, одетое панцирем мягкого блестящего металла, словно небольшой бальный зал на борту подводной лодки, — это была самая современная, рационально организованная лаборатория, какую ей когда-либо доводилось видеть.

— Пройдем, — улыбаясь, предложил он. — Теперь мне не надо ничего скрывать от тебя.

Она будто пересекла границу в другой мир. Там чистым блеском светилось новейшее сложное оборудование, свисали переплетения проводов. На стене висела большая доска, испещренная математическими формулами, на длинных подставках в строгом порядке, соответственно своему назначению стояли многочисленные приборы. Какой контраст с провалившимися полами и осыпавшейся штукатуркой на подходе к этой мастерской разума, подумала Дэгни. Или — или; вот выбор, перед которым поставлен мир, — человеческая душа в двух столь различных ипостасях.

— Ты хотела знать, где я работаю одиннадцать месяцев в году, — сказал он.

— Все это, — спросила она, обводя рукой лабораторию, — приобретено на зарплату, — она указала для сравнения и на жалкий чердак, — путевого рабочего?

— Нет, конечно. На проценты, которые Мидас Маллиган выплачивает мне за электростанцию, защитный экран с локатором, радиопередатчик и кое-что еще в этом роде.

— Но зачем тогда работать на путях?

— Потому что средства, заработанные в долине, не должны быть потрачены вне ее.