Обитель - Захар Прилепин (2014)

Афанасьев наконец отпустил свой чуб — он так и остался стоять клоком, как рыжий куст над обрывом.

— У нас теперь новый начальник лагеря, — с ходу огорошил Афанасьев. — Два дня как явился.

— Откуда? — выдохнул Артём, вытаращив глаза и от-бросив ёлочный хвост как совершенно лишний в таком разговоре.

— А я знаю? — ответил Афанасьев. — Из преисподней, как все они. Фамилия Ногтев. Он тут уже заправлял в своё время, ещё до Эйхманиса, но мы с тобой его не застали.

— А Эйхманис где? — спросил Артём, сам думая про Галю: что с ней? Не уехала ли она вместе с Эйхманисом? И что будет теперь с ним самим — с Артёмом. Странно, но своё какое-никакое благополучие он отчего-то связывал с бывшим уже начлагеря и без него оказывался словно бы гол и не защищён.

— Нашёл что спросить, — одной стороной рта криво улыбнулся Афанасьев. — А Эйхманис, думаю, занял то место в преисподней, что стынет после Ногтева… Слушай лучше другое. После выстрела Мезерницкого взяли сразу всех, кто ходил на эти ваши Афинские ночи. У тебя большой фарт, Тёма, что ты сюда уехал — и не знаю даже, что за звезда тебя пригревает. Мезерницкий стрелял из револьвера, который выдали Шлабуковскому на один спектакль — сугубо для театральных нужд, а не для стрельбы в начальника лагеря. То ли Шлабуковский забыл его сдать, то ли ещё что — но в тот вечер он заявился к Мезерницкому с револьвером в кармане. Мы с тобой его, если помнишь, провожали. И я ушёл, а ты отправился туда, в келью.

— Я не дошёл, — быстро сказал Артём.

— Да что ты? — без особого доверия в голосе откликнулся Афанасьев. — Твоё счастье… И там Шлабуковский вроде как забыл револьвер. Или Мезерницкий выкрал его. Или Шлабуковский нарочно передал ему револьвер. За всё это в любом случае полагается расстрел.

— Шлабуковского расстреляли? — тихо спросил Артём, но всё равно воздуха хватило только до середины второго слова.

— Погоди, — оборвал его Афанасьев, дрогнув челюстью, как бы отогнав торопливые вопросы Артёма. — Шлабуковскому для начала выбили часть зубов, в первой же беседе на заявленную тему. Но потом, Тёма, его вызвал Эйхманис — и, представь себе, Шлабуковского выпустили! А ещё через неделю — отправили домой, по условно-досрочному: он половину срока уже отсидел!.. Вот как судьба поворачивается! А?

Артём перевёл взгляд на море и даже сделал такое движение, словно его слегка толкнули в лоб: вроде как попытался поставить мозги на место, потому что вид Афанасьева всё равно ничего не объяснял.

— А за что его выпустили? — спросил Артём и не Афанасьева вовсе, а неведомо кого — грязную пену у берега.

Афанасьев пожал плечами и через некоторое время предположил:

— Может, за то, что он театр тут собрал… Может, Эйхманис поверил Шлабуковскому, что тот ни при чём. Кто ж знает. Но только Ногтев, едва появился, сразу пообещал, что амнистий пока не будет, потому что место, где стреляют в начлагеря, — нездоровое, и он принимается за лечение. А лекарь Ногтев, судя по его поганой морде, знатный… Так что уплыл наш денди Шлабуковский на последнем пароходике!

— А Василий Петрович? — вспомнил Артём; он вовсе не держал зла на Василия Петровича, как, впрочем, и на Афанасьева — хотя про подброшенные святцы по-прежнему помнил; но мало ли как бывает в жизни — на всех не наобижаешься. — А владычка? — ему, конечно же, хотелось ещё и про Галю спросить — не уехала ли она, но как тут спросишь, Галя ж не ходила на Афинские вечера.

— Василия Петровича тоже взяли, посадили в карцер, вот только к приезду Ногтева выпустили… По-моему, сдал твой Василий Петрович. А владычка как мёл полы в больничке, так и метёт. Хотя, возможно, его тоже допрашивали, я не знаю.

— И Гракова? — спросил Артём — тут уже, конечно, безо всякого сердечного интереса, а просто за компанию.