Обитель - Захар Прилепин (2014)

— Не успел вырасти и пополз обратно в детство, — раздался внизу голос Василия Петровича.

Артём, гладя по щеке отскобленного святого на стене, лениво и зябко думал: «…Он пополз в детство… а нам куда? В какую сторону? До детства далеко… и старость далека…»

«Зато смерть всегда близко», — клюнула, как чайка в голову, мысль — и Артём тут же забыл, то ли за миг до звона колокольчика она объявилась, то ли через миг после, — потому что было уже не до того.

Пропало чувство голода, растворяющееся тепло баланды, память о лице матери, ощущение слипшейся застылости пальцев в носках, расплылось лицо святого на стене, исчезли голоса лагерников, тем более что они воистину исчезли — один владычка молился… нет, и батюшка Зиновий молился тоже — и впервые они были заедино, и кажется, даже молитвы их попадали слово в слово, как кубик на кубик укладывали они их, — но колокольчик оказывался сильнее, он был как взрослый дурак в детской игре — который входит и толкает кубики сапогом, и все они летят и катятся по каменному полу: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый — каждый охотник желает знать, где сидит… кто? кто?

…Какого фазана ищет этот охотник?

— Ве… — начал чекист.

Даже не глядя вниз, Артём чувствовал, что голова Василия Петровича затряслась ещё сильнее, словно у него была в зубах зажата ягода, а его трясли чужие, ледяные, с дикой силою руки, пытаясь эту тёплую ягоду вытрясти, чтоб затоптать сапогом.

— Вер… бля, неразборчиво… — пожаловался чекист. — Который на Вер — есть?.. — и опять обратился к листку, — Верши… лин?

— Верую! — вдруг воскликнул не своим голосом Василий Петрович.

Ягода выпала.

— Владыко Господи Вседержателю, приими мой дух с миром: пошли от пресвятой своей славы мирного ангела, ведущего меня к трисолнечному Божеству, чтобы начальник тьмы со своими силами не остановил меня в пути, — громко говорил Василий Петрович, выходя.

Жидкие волосы его торчали во все стороны ужасающим образом: они встали дыбом.

…За дверью зазвенел колокольчик.

Колокольчик звенел долго, дольше чем обычно, кто-то не выдержал и завыл — сначала тихо, потом всё громче и страшней.

Другой лагерник бросился к дверям и, ударяясь о них лбом, коленями, всеми руками, требовал:

— Да прекратите вы! Прекратите вы! Прекратите!

Граков вскочил с места и заметался по церкви, то ли пытаясь понять происходящее, то ли в надежде найти щель, которую никто не заметил, и забраться туда с головой. Рот у него переполз куда-то почти на шею.

Проснулся и заплакал беспризорник:

— Кулёшика! Ам! Ам!

Поднялся с коленей и взмахнул тонкой рукой батюшка Зиновий:

— Ироды! Анафема вам и детям вашим вовеки!

Щёлкнул выстрел — какой-то далёкий, мелкий и смешной — по сравнению с целым человеком, которому он предназначался.

Артём повернулся на бок, собрался в клубок и затих.

— …Покормили и прибили потом, — пожаловался он шёпотом. — Лучше бы уж тогда мне его баланду отдали.

Внизу под ним были пустые нары, и эта пустота расползалась вокруг, как туман или газ.

Запах пустоты был ощутимый и едкий.

Лагерники, казалось Артёму, старались не дышать, чтоб не отравиться.

Василий Петрович не заставил себя долго ждать. Он вернулся скоро, не более чем через полчаса.

— Я же тебя угощал ягодой, — сказал он Артёму достаточно громко.

Он сидел где-то рядом.

Зажмурившись, Артём старался не шевелить ни рукой, ни ногой, чтоб случайно не задеть Василия Петровича, и — главное — не опрокинуть его корзины.

Корзина была уже полна.

Черви в корзине были всех цветов: белые, голубые, жёлтые, зелёные, фиолетовые, некоторые совсем маленькие, юркие, торопливые, а некоторые подросшие, разъевшиеся, тягучие.

* * *

Оказалось, что можно было спать в штабеле среди многих других тел и чувствовать себя в одиночестве.

Вшей становилось всё больше, и от холода они были ещё злее.