Остаток ночи я провожу у себя в комнате. Дверь приоткрыта, я вижу, как по коридору туда-сюда ходят люди – и знакомые, и незнакомцы. Если прислушаться, можно понять, о чем они говорят – семья, работа, отдых. Ничего особенного, обыденные разговоры, но я понимаю, что завидую им, завидую легкости, с которой они болтают между собой. Зависть – смертный грех, напоминаю я себе. Однако сегодня мне не удается ее побороть.

И доктор Барнуэлл тут, беседует с кем-то из медсестер. Я гадаю, кому же из нас так плохо, что врач до сих пор не ушел. Барнуэлл слишком много работает. Я советовал ему проводить больше времени с семьей. Объяснял, что близкие не будут рядом с ним вечно. Он не слушает. Забота о пациентах, видите ли, долг медика – когда его зовут, он не может не прийти. Говорит, что у него нет выбора, и разрывается на части. Хочет быть идеальным врачом для своих больных и идеальным мужем и отцом для своего семейства. Не выйдет. Времени не хватит. Но он этого еще не понял. Барнуэлл уходит дальше по коридору, голос его становится тише, а я гадаю, что же в конце концов он выберет: семью или работу? Или, к сожалению, дождется, пока родные выберут за него?

Я сижу у окна и мысленно прокручиваю в голове сегодняшний день. Он вышел и счастливым, и душераздирающим, и прекрасным, и горьким. Противоположные чувства борются в моей душе, не дают заснуть. Сегодня я никому не читаю – просто не могу. Боюсь заплакать над книгой. Постепенно коридоры пустеют, соседи разбредаются по комнатам. В одиннадцать слышу знакомые шаги – шаги, которых я, признаться, ожидал.

В дверь заглядывает доктор Барнуэлл:

– Я заметил, что свет горит. Можно к вам?

– Нет, – качаю головой.

Доктор входит в комнату и, прежде чем сесть, оглядывается кругом.

– Слышал, – начинает он, – что у вас с Элли сегодня был удачный день.

Врач улыбается. Он давно следит за необычной болезнью Элли и за нашими с ней отношениями. И по-моему, дело тут не только в профессиональном интересе.

– Вроде да, – соглашаюсь я.

Он кивает и внимательно смотрит на меня:

– Как вы себя чувствуете, Ной? Выглядите неважно.

– Все в порядке. Просто устал.

– А как Элли?

– Совсем неплохо. Мы проговорили почти четыре часа.

– Четыре часа?! Ной… Это же невероятно! Я молча киваю.

– Никогда не видел ничего подобного! – взволнованно продолжает Барнуэлл. – Даже не слышал о таком! Любовь на самом деле творит чудеса. Вы двое просто созданы друг для друга. Она, наверное, безумно вас любила. Ведь так?

– Так, – соглашаюсь я. Мне трудно говорить.

– И все-таки что с вами, Ной? Вас Элли расстроила? Что-то сделала или сказала?

– Нет, она сегодня молодец. Просто я чувствую себя таким одиноким…

– Одиноким?

– Ну да.

– Никто не может быть одиноким, когда кругом столько людей.

– А я могу. – Смотрю на часы и думаю о семье доктора, которая давно уже спит в объятом тишиной доме. – И вы.

* * *

Несколько дней прошли совершенно бессмысленно. Элли не узнавала меня, а я не делал попыток ее расшевелить, потому что мысли мои постоянно возвращались к проведенному вместе дню. И хотя вечер тогда наступил слишком быстро, он не смог ничего испортить, мое счастье осталось со мной.

Потом жизнь снова вернулась в привычное русло. (Насколько к такому вообще можно привыкнуть.) Я читал Элли, читал соседям, бродил по коридорам. Ночами лежал без сна, а по утрам трясся около обогревателя. Стал находить даже какое-то удовольствие в подобной размеренности.

Холодным туманным утром, через неделю после того памятного дня, я, как обычно, проснулся очень рано и попытался убить время, перебирая фотографии и старые письма. Но головная боль мешала мне сосредоточиться, поэтому я отложил письма и сел на стул у окна, посмотреть, как встает солнце. Элли проснется через пару часов, и к этому времени я должен прийти в себя, чтобы моя слабость не помешала чтению.