Крестный отец - Пьюзо Марио (1969)

Джонни в сердцах бросил трубку. Неурядицы с профсоюзом способны взвинтить стоимость фильма на целое состояние, да и вообще развалить всю его затею по кирпичикам. Он заколебался на мгновение — не умнее ли сунуть Гоффу без шума эти пятьдесят тысяч? В конце концов, одно дело, когда говорит дон, Крестный отец, и другое — когда говорит и распоряжается Хейген. Но все же он решил выждать несколько дней.

Этим решением он сберег себе пятьдесят тысяч долларов. Через два дня тело Гоффа со следами пулевых ранений нашли в спальне его дома в Глендейле. О претензиях со стороны профсоюза никто больше не заикался. Джонни был немного оглушен случившимся. Впервые длинная рука дона нанесла смертельный удар так близко от него…

С каждой неделей Джонни Фонтейн все больше погружался в работу: корпел над сценарием, подбирал актеров, вникал в сотни производственных мелочей — он забыл, что лишился голоса, что не может больше петь. И все-таки, когда названы были имена кандидатов на премию Академии, и среди них — его имя, ему взгрустнулось, что ему даже не предложили выступить с какой-нибудь из песен, выдвинутых на «Оскара», во время церемонии награждения, которую будут транслировать по телевидению на всю страну. Но он стряхнул с себя уныние и вновь вернулся к работе. Теперь, когда его крестный не в силах был повлиять на ход событий, он уже не надеялся получить премию — спасибо хоть, что выдвинули кандидатом, это уже чего-то стоило.

Давно уже ни одну из его пластинок не раскупали в таком количестве, как последнюю, с итальянскими народными песнями, — впрочем, Джонни сознавал, что это скорее успех Нино. Он смирился с мыслью, что певцом ему больше не быть.

Раз в неделю он ездил обедать к Джинни и девочкам. Как бы ни засасывала его рабочая кутерьма, эту обязанность он соблюдал свято. Но спали они с Джинни врозь. Тем временем его вторая жена исхитрилась оформить в Мексике развод, и он опять оказался холостяком. И, как ни странно, не ринулся крушить кинозвездочек, хоть это была бы легкая добыча. Сказать по правде, он был слишком сноб. Был уязвлен тем, что его не удостоила вниманием ни одна из молодых кинозвезд — из тех актрис, которые по-прежнему оставались на гребне успеха. Зато ему славно работалось. Он приходил домой поздно, чаще всего один, ставил какую-нибудь из своих старых пластинок, брал себе выпить и слушал, тихонько подпевая в отдельных местах. Да, недурно он пел когда-то, совсем недурно. Он сам не подозревал, как отлично поет. Даже если отнять этот редкостный тембр — тут не его заслуга, а природы, — то все равно замечательно. Он был настоящим артистом и сам того не знал — и еще он не знал, как ему дорого его пение. Пил, курил, гулял — и загубил себе голос как раз тогда, когда начал действительно в чем-то смыслить.

Иногда заглядывал Нино пропустить рюмочку, тоже слушал, и Джонни говорил ему ядовито:

— Слыхал, темнота неотесанная? Тебе так в жизни не спеть.

И Нино взглядывал на него со своей особенной, милой усмешкой и покачивал головой:

— Не спеть, это ты точно. — И в голосе его звучало сочувствие, словно он знал, что творится у Джонни на сердце…

И вот, когда до начала съемок новой картины оставалась всего неделя, настал день присуждения премий Киноакадемии. Джонни позвал с собой Нино, но тот заартачился. Джонни сказал ему:

— Друг, я тебя никогда не просил об одолжении, правда? Сделай мне одолжение сегодня — пойдем со мной. Ты один посочувствуешь от души, если погорит моя премия.

Нино, казалось, оторопел на миг, но тут же ответил:

— Конечно, пойдем, о чем разговор. — Он помолчал. — А погорит премия, плевать. Надерись и завей горе веревочкой — я пригляжу за тобой. Сам капли в рот не возьму, где наша не пропадала! А? Что ты скажешь про такого друга?

— Да, брат ты мой, — сказал Джонни Фонтейн. — Это, я понимаю, дружба…