Крестный отец - Пьюзо Марио (1969)

Так как же было дону не гордиться успехами своего правления? Без бед и тревог жили в его мире те, кто присягнул ему на верность, — меж тем как другие, кто веровал в закон и порядок, умирали, и умирали миллионами. И лишь одна заноза язвила ему душу: родной сын, Майкл Корлеоне, отверг отцовские попечения и пошел добровольцем воевать за свою страну. Нашлись, к несказанному удивлению дона, и в его организации молодые люди, которые последовали его примеру. Один из них, пытаясь объяснить этот непостижимый поступок своему caporegime, сказал:

— Эта страна сделала для меня много хорошего.

Когда его слова передали дону, он с сердцем бросил:

— Это я сделал для него много хорошего.

Худо пришлось бы добровольцам, но раз уж он простил сыну, значит, должен был простить и этим молокососам, столь превратно понимающим, в чем состоит их долг по отношению к своему дону и к самим себе.

В конце Второй мировой войны дон Корлеоне понял, что миру, к которому он принадлежит, придется вновь менять свои порядки, ловчей подлаживаться к порядкам другого, внешнего мира. И полагал, что ему удастся преуспеть в этом без ущерба для себя.

Основания для подобной уверенности он почерпнул из самой жизни. Два случая из личного опыта натолкнули его на существенное открытие. Давным-давно, когда он делал первые шаги на нынешнем поприще, к нему обратился за помощью друг детства, Назорин, тогда еще совсем молодой — он работал подручным в пекарне и собирался жениться. Вдвоем со своей невестой, порядочной девушкой из хорошей итальянской семьи, он откладывал понемногу с каждой получки и, собрав громадные по тем временам деньги — триста долларов, отправился к оптовику, торговцу мебелью, которого ему порекомендовали. Оптовик дал им отобрать все, чем они хотели обставить свою скромную квартирку. Прекрасный, добротной работы спальный гарнитур, включая два комода и торшеры. Гостиный гарнитур с тяжеловесным диваном и мягкими креслами, обитыми богатым, с золотою нитью, штофом, — целый день Назорин и его невеста, счастливые, ходили по гигантскому складу, заставленному мебелью, выбирая себе обстановку. Затем торговец взял у них деньги — заветные триста долларов, заработанные тяжким трудом, — положил в карман и обещал, что не пройдет и недели, как мебель доставят на уже снятую Назорином квартиру.

Однако на следующей неделе фирма мебельщика обанкротилась. Огромный склад, забитый мебелью, опечатали и описали, чтобы рассчитаться хотя бы с частью кредиторов. Оптовик скрылся, предоставив прочим кредиторам свободу потрясать кулаками, изливая свой гнев в пустоту. Назорин, который оказался в их числе, пошел к адвокату, и тот сказал, что, пока суд не решит, как удовлетворить претензии всех кредиторов, ничего предпринять нельзя. На формальности, возможно, уйдут года три, и хорошо, если Назорину удастся получить десять центов за каждый отданный торговцу доллар.

Вито Корлеоне выслушал эту историю с недоверчивой усмешкой. Быть не может, чтобы с попустительства закона совершался подобный разбой. Оптовик жил в собственном доме, не уступающем роскошью иному дворцу, принимал гостей в собственном имении на Лонг-Айленде, разъезжал на шикарной машине, учил детей в колледже. Возможно ли, чтобы такой человек прикарманил триста долларов бедняка Назорина и не отдал ему мебель, хотя за нее уплачено? На всякий случай Вито поручил Дженко Аббандандо проверить у юристов, ведущих дела компании «Дженко пура», как это согласуется с законом.

И что же? Они подтвердили, что все обстоит именно так, как сказал Назорин. Все имущество оптовика было оформлено на имя его жены. Фирма по продаже мебели принадлежала корпорации, и оптовик не нес за нее личной ответственности. Да, он поступил непорядочно, взяв у Назорина деньги, когда уже знал, что объявит себя банкротом, — но так поступают сплошь да рядом. По закону ничем тут помочь было нельзя.