Отряд - Ник Каттер (2014)

– Как бы я предпочел умереть, – спрашивает он сам себя, – от топора или от крошечного лезвия? Лезвия, которое наносит тончайший порез. Такой, что выступает всего одна капля крови. Но лезвие это все режет, режет, режет и режет. Беспрестанно. Днями и ночами. Оно неумолимо. Неважно, насколько ты велик, силен или находчив, рано или поздно это крошечное лезвие пробьет тебя насквозь. И внутри тебя не одно, а миллион таких лезвий, прорезающих себе путь наружу, самокопирующихся, шинкующих, рассекающих и размельчающих тебя… Или медленно обстругивающих, будто скальпель, который снимает тонкие завитки с гигантского красного дерева. Ты видишь, как меняешься. Такая неторопливая регрессия. Видишь, как истощаются твои силы, как тело приобретает новые ужасающие очертания. Твой разум, вероятно, сломается задолго до того, как сдастся тело. Лично я выбрал бы топор.

В конечном счете вопрос о том, является Эджертон сумасшедшим или нет, становится спорным. Ведь он социопат. Чтобы понять это, не нужно иметь ученую степень. Он так же безжалостен и безрассуден, как и его любимые черви.

– Хотите узнать самый лучший, самый эффективный переносчик заразы, известный человеку?

Эджертон задает мне вопрос, а в глазах пляшут искры безумия.

– Это любовь. Любовь – совершенный убийца. Забота. Млечный сок человеческой доброты. Люди так стараются спасти тех, кого любят, что в конце концов сами заражаются. Они утешают, помогают и при этом подхватывают болезнь. Затем за этими людьми ухаживают другие и они тоже заражаются. И так далее, и так далее. – Он пожимает плечами. – Но это же люди. Они слишком заботливы. Они любят, чего бы это ни стоило. А поэтому и платят самую высокую цену.

Часть третья

Цепная реакция

* * *

ЖУРНАЛ ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ДЕЛО 518C

РАЗДЕЛ F-44 (личные вещи)

Эскиз рекламы для «Стомакса» (исключительно внутренний документ; никогда не публиковался)

Изъято на УЧАСТКЕ F (Онтарио, Торонто, Бэй-Стрит, 364, «Ариадна Адвестинг») офицером Стейси ЛаПьер, значок № 992.

* * *

34

– ГОРИТ КОСТЕР, горит костер, скорей к нему мы мчимся, и в сумерках, и в сумерках поем и весели-и-имся-я-я…

Шелли вернулся в хижину, где свернулся калачиком под разбитым каркасом кровати. Сложил промокшие матрасы в неаккуратный вигвам и, напевая, лежал в пропахшей плесенью темноте. Любой, кто оказался бы в пределах слышимости, отметил бы красоту его голоса. Шелли идеально попадал в каждую ноту:

– Кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя; кумбайя, Господь, кумбайя… Господь, кумбайя…

Голос постепенно затихал. Смолк. Тело напряглось. Шелли издал мучительный стон больного зверя. Поднес руки к лицу. Впился ногтями в складки кожи на лбу. Медленно потянул их вниз. Неровные ногти пробивали дыры в плоти. Кровь пусть и несильно, но сочилась из ран. Вялые струйки быстро останавливались, как будто кто-то перекрывал кран.

В наступившей тишине Шелли услышал это. Их.

Глухой, скользящий звук, словно покрытую вазелином веревку тянули сквозь сжатый кулак. И шел этот звук из него.

Для Шелли все обернулось очень плохо.

Он был бо́льшим реалистом, чем другие ребята. Понимал, как устроен мир – плохие вещи случаются с хорошими людьми, а плохие люди умирают счастливыми в собственных постелях. Такое происходит каждый день. Так зачем же стараться быть хорошим? Само слово было привязано к цепочке поступков, которые были, в лучшем случае, абстракцией.

Человек ничего не выигрывает оттого, что он хороший.

Шелли ничего не выбирал. Просто сколько себя помнил, он воспринимал мир именно так. Люди – это вещи, которыми нужно пользоваться, снимать шкуру, вскрывать, грубо препарировать и выбрасывать. Все существа на земле подвергались такому же холодному изучению.