Я, Всеслав - Ник Перумов (2008)

– Знаю, знаю, всякие совпадения случаются, – Всеслав Брячеславич улыбнулся и слегка пожал плечами. – Ну пойдёмте уже, хватит дорогу продавливать. Давайте, красавицы, мешки ваши. Донесу.

Деревня казалась живой, обитаемой, какой-то тёплой. Соня никогда не разделяла восторгов пасторальной идиллии, всегда была типичной горожанкой, а в её гламурной ипостаси ей и вовсе следовало верить, что булки растут на деревьях. Но старые дома так трогательно смотрели на неё окнами с голубыми и белыми занавесками, так гордо застыл журавль над колодезным срубом, над замшелой скамьёй, так по-особому перекликалась в кронах вётел птичья мелюзга, что Соня невольно загляделась. Ни одной одинаковой избы, не сыскать пары похожих друг на друга наличников или коньков на крышах. Аккуратные изгороди, смородина в палисадниках, скворечники… Идиллия.

Однако нигде ни одного человека; не мычит скотина, не залает пёс, не промелькнёт нигде кошка. Но почему ж у неё, Сони, до рези отчётливое ощущение, что на неё смотрят, почти что пялятся со всех сторон?

Всеславова изба стояла на дальнем краю деревни, четвёртая от конца, большая, с двумя горницами. Команду Сони встретил здоровенный чёрный пёс. Мяукнув, оказался возле самых ног и деловито потёрся о них хитрющего вида рыжий котяра – по всему видно, настоящий разбойник, гроза всех окрестных птичек и мышей, не то что деликатный, благовоспитанный Гоша, которого даже божья коровка запинать могла.

Входили, шагая через высокие пороги, кланялись низким притолокам. На стенах доживали своё плакаты ещё пятидесятых годов, о передовике-механизаторе Лисичкине, «чародее выращивания кукурузы», якобы ухитрявшемся получать высокие урожаи даже здесь, в непригодных для южанки прохладных краях; невольно Соне подумалось, какая судьба ждала этого Лисичкина, наверняка – фронтовика, одного из немногих, что вернулись домой с той страшной войны, вернулись в дотла разорённое Отечество, с тем чтобы в который уже раз поднять его из руин. И ведь подняли! Подняли, несмотря ни на что!

Они подняли. А мы уронили, да так низко, в такую бездну, какой не случалось со Смутного времени. Но тогда, стоило находникам и Лжедмитрию утвердиться в Москве, как поднялся Нижний, появились Минин с Пожарским, да что там они! Появились те, кто готов был умирать за нечто, чему они сами не знали точного имени, и потому говорили, что «против ляхов», или «за царя православного», или просто ничего не говорили, а брались за топоры и рогатины, чтобы двадцать четвёртого августа тысяча шестьсот двенадцатого года сойтись под московскими стенами с войском Ходкевича…

Внутри, в горнице, всё оказалось не по-мужски чисто и опрятно. Невольно Соня повела глазами, отыскивая признаки потрудившейся здесь женской руки, но тщетно. Ни брошенного цветастого передника, ни косынки или туфель у входа.

Кося зелёным глазом, мимо прошмыгнул кот, вспрыгнул на печной приступок, выразительно уставился на гостей. Всеслав широко развёл руками, приглашая к столу.

Баня оказалась замечательной. С собственным, хозяйского изготовления, квасом и ароматными вениками. Машка истошно визжала и норовила забиться под лавку, когда разошедшаяся Соня со злорадным огнём в глазах плескала на раскалённые камни очередную шайку.

Потом потянулись мальчишки, им Всеслав прочёл целую лекцию – они-то бани никогда и в глаза не видели.

А потом…

* * *

После парной они маленько оттаяли, до того глядели совершенными волками – боялись, не понимали, скрывая страх под напускной крутостью. Под туристскими куртками пряталось оружие, с ним рассталась только одна, по имени Соня, – их командир. Она, кстати, единственная, кто смотрел не со страхом, а с какой-то диковинной, жадной надеждой.