Я, Всеслав - Ник Перумов (2008)

– Вот про дебри-то мы вас спросить и хотели, – голос у Лики чуть зазвенел. – В смущении мы. И набольшие наши – тоже. Почему у вас такая деревня странная? Все другие вокруг – и Павлово, и Рокочино, и Дубровка – в развалинах, всё заросло-порушилось, а у вас в Осташёве все дома как новенькие? Не осели, не покривились, крыши как только что крыты…

Правильно углядела, пташка зоркая. Но не могу я, когда избы, не одно поколение помнящие, стоят в разоре.

– Огороды незаросшие, – внезапно вмешался Ярослав. Голос у него сильный, упругий – приятный голос. Девки с такого млеть должны. – Им бы давным-давно бурьяном покрыться – а тут чистая земля! Вскопанная, взрыхлённая – навозу подкинь, и сажать можно!

И это верно. Земля руки помнит едва ль не крепче, чем дома – глаза и лица. Может забыться, сном заснуть, вновь лесом покрыться; но руки, её холившие, всё равно не забудет.

– И поля такие же! – подхватила Лика. – Повсюду они лесом зарастают – а у вас словно под парами стоят. Вот мы и удивились… и братия наша удивилась…

Братия. Это что ж за монастырь у вас там такой, совместный получается, что ли? Ладно, ещё поговорим-поспрашиваем. Может, ещё и обойдётся, может, и впрямь их только за этим сюда прислали…

– Так неужто же ваш отец-настоятель так этим заинтересовался, что вас, бедолаг, погнал в эдакую даль, по нашим хлябям непролазным ноги ломать?

– Конечно! – выпалила Лика. – Что ж тут удивительного? Кто знает, может, на этом месте благословение… может, тут подвижник древний жил или даже святой и теперь заступничает за землю осиротевшую? Как же нам не выяснить?.. Тем более что обитель наша тут неподалёку, в Новограде Великом, день на поезде, а восемь километров – так это ж пустяки, коль по такому богоугодному делу идём!

– А с чего вы решили, что я об этом что-то знать должен?

– Так вы ж здесь живёте! – Вся подавшись вперёд, Лика молитвенно стиснула руки перед грудью. – Вы всё видите, всё знать должны! У вас перед глазами чудо творится – кого ж ещё, кроме вас, нам и спрашивать? Вам-то самому – неужто всё равно?! Ни в жисть не поверю!

Интересно, не интересно… А чего ж тут интересного, если я сам это всё и делаю?!

Я молчал, глядя Лике в глаза. Беспокойство в них, глубоко-глубоко, но страха нет. Уверена в себе, куда больше, чем положено пребывающей при обители. Непонятно только, в каком качестве пребывающей.

Долго ты прятался, сказал я себе, да всё без толку. Как ни хоронись, если частой бороной ведут, рано или поздно на зуб попадёшься.

Правда, зубец этот ещё есть надежда обломать.

Горячо и забыто ворохнулось в груди. Слишком долго я прятался, слишком долго следы путал, вздрагивая от каждого шороха. Сколько можно черноризцам в пояс кланяться – ну, не на самом деле, но всё равно, под их дуду приплясывая, в их игры и по их правилам играя? Себя вспомню – тошно становится. Ведь раньше-то никого и ничего я не боялся. На поле брани забрало не опускал, на медведя с одной рогатиной выходил – и ничего, поджилки не тряслись. Весело было, удаль была, молодецкий задор, даже когда бился насмерть. А монахи эти, божьи заступники…

Как упустили, как проглядели, как получилось, что оказалась власть у них, у черноризцев? Когда Священный Синод оказался над Думой и прочими властями предержащими? Почему в сём собрании только зачнут, а другие дружно, во весь голос подхватывают? Почему патриарх не церковными делами занимается, а в войска ездит, в Кантемировскую танковую или Псковскую десантную дивизии, да не проповеди читать, нравы смягчая, – а инспектируя, в сопровождении целой своры генералов, и сохрани силы лесные какого-нибудь лейтенанта-комвзвода, если в казарме красный угол не так оформлен.

Так в другие времена за «ленинские комнаты» спрашивали.

Дни протекли, власти сменились, а главное – вот оно, неизменное.