И если бы я была одета во что-то иное, а не в пропитанную потом грязную пижаму, я вполне могла бы на нечто подобное решиться. Но, увы. Одного взгляда в боковое зеркало мне оказалось достаточно, чтобы понять: выгляжу я просто ужасно. У меня даже туфель не было, не говоря уж о деньгах. У меня не было вообще ничего из необходимых мне вещей, а на свете не так уж много добрых самаритян, на которых можно рассчитывать. Мимо пробежала любительница бега трусцой; хвост у нее на затылке раскачивался, как маятник, в уши были вставлены наушники, она явно слушала музыку, преодолевая очередную милю своей дистанции. Какая-то супружеская пара, случайно обратив на меня внимание, дважды оглянулась и торопливо погнала своих детей дальше, хотя женщина все-таки еще раз посмотрела на меня через плечо. Целые семьи лениво проезжали мимо на велосипедах, таща за собой закрытые прицепы с младенцами; на углу собралась утренняя толпа собачников, с увлечением обсуждавшая привычки своих любимцев, и каждый время от времени наклонялся и подбирал с тротуара какашки, оставленные его псом. Но и собачники поспешили прочь, едва заметив меня.

Здесь не привыкли видеть людей в столь непристойном виде; точнее, давно уже отвыкли.

В данный момент мне больше всего хотелось одного: набрать номер телефона. Я давно уже возненавидела всякие номера и численные показатели, но сейчас этот номер был мне просто жизненно необходим — три цифры плюс еще три и еще четыре. Бесплатный вайфай в этом месте ловил плохо — всего одна полоска из четырех, поэтому я решила отъехать на несколько кварталов и, припарковав «Акуру», простояла там ровно столько, чтобы отыскать на сайте газеты «Вашингтон пост» страницу с рекомендациями по отправке конфиденциальной информации. Затем я загрузила рекомендуемое приложение и отправила через него безнадежное письмо, адресованное Боните Гамильтон или Джей Джексон. После чего быстренько вырубила вайфай на компьютере Малколма, чтобы он не успел меня выследить, и вернулась на Кей-стрит.

И снова стала ждать, свернувшись на заднем сиденье и закутавшись, как в саван, в старый грязный плед, который обычно расстилали в багажнике, чтобы защитить его после пикников от случайно занесенной травы и земли.

Я то ли задремала, то ли мечтала, то ли погрузилась в некое беспамятство, но передо мной возникали то Фредди — девочкой, девушкой, женщиной, — то девушки в синих юбках и белых блузках, не понимающие, что именно им нужно ненавидеть и почему, то буквы «Q» с длинными извивающимися хвостами, больше похожими на щупальца, которыми они увлекали за собой все новые и новые жертвы. Мне виделось то настоящее, то будущее, то прошлое; какие-то смешанные символы любви и ненависти, мира и войны. Сквозь эти сны или видения я чувствовала, как боль в моем теле постепенно утихает, и наслаждалась этой передышкой. Я вообще воспринимала себя как некий неподвижный объект в состоянии относительного покоя.

Не знаю, как долго это продолжалось. Не знаю, спала ли я или же просто мечтала о сне, когда вдруг кто-то сердито, как мне показалось, постучал кулаком по стеклу у меня над головой, потом еще раз и еще, и я испуганно съежилась, тщетно пытаясь стать меньше, незаметней. Стать невидимой.

А потом до меня донесся чей-то голос, невнятный и звучавший как бы сквозь стену. Меня один раз окликнули по имени, потом медленно, почти по слогам, сказали:

— Я — Бонита Гамильтон. Вы мне писали…

Убирайтесь прочь! — подумала я, вновь погружаясь в полузабытье.

Но мое материнское «я» не дало мне окончательно туда погрузиться. С огромным трудом ему все же удалось вытянуть меня на поверхность и заставить мои пальцы немного развернуть опутавший меня «саван». Когда я открыла глаза, то увидела чье-то лицо, прижатое к окну автомобиля и с обеих сторон прикрытое руками от солнца.

Глава семьдесят вторая

Больница.

Я слышу это слово: «больница». Оно похоже на название того места, куда я вроде бы хотела поехать.