Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (2011)

– Да, – Голт посмотрел в темноту за окном и горько усмехнулся. – Перед уходом я взглянул на него еще раз. Подумал о тех, кто говорит, что богатство – вопрос природных ресурсов, о тех, кто говорит, что оно – вопрос конфискации заводов, о тех, кто говорит, что разум обусловлен машинами. Ну что ж, там был мой мотор, чтобы обусловливать их разум. Я оставил его именно в том виде, что он представлял собой без человеческого разума, – груда брошенных ржаветь железок и проводов. Вы думали о той великой службе, которую этот двигатель мог бы сослужить человечеству, будь он запущен в производство? Полагаю, в тот день, когда люди уразумеют, как мой мотор оказался в груде заводского металлолома, его час, возможно, и пробьет.

– Вы надеялись увидеть этот день, когда оставляли двигатель?

– Нет.

– Надеялись получить возможность вновь построить его в другом месте?

– Нет.

– И были готовы бросить его навсегда в груде металлолома?

– Да, именно из-за того, что этот двигатель для меня значил, – медленно ответил Голт, – мне требовалось быть готовым оставить его разваливаться и сгинуть навсегда.

Он взглянул прямо ей в лицо, и она услышала в его голосе спокойную, твердую безжалостность:

– Как и вам потребуется быть готовой позволить рельсам «Таггерт Трансконтинентал» развалиться и сгинуть.

Дагни подняла голову, посмотрела ему в глаза и негромко сказала:

– Не требуйте от меня немедленного ответа.

– Не буду. Мы скажем вам все, что вы захотите узнать. И не станем торопить с решением, – потом добавил, и Дагни была удивлена внезапной мягкости его голоса: – Такого равнодушия к миру, какое требуется от нас, достичь труднее всего. Я знаю. Мы все через это прошли.

Дагни смотрела на тихую, мирную комнату, на свет, дарованный его двигателем, на лица людей самой невозмутимой и сплоченной компании, какую она только видела.

– Что вы делали, когда ушли с «Двадцатого века»? – спросила она.

– Высматривал яркие вспышки в сгущавшейся ночи дикости – вспышки способностей, интеллекта. Наблюдал за их путем, за их борьбой и мучением, а потом уводил их, когда понимал, что они настрадались достаточно.

– Что вы говорили им, убеждая бросить все?

– Говорил, что они правы.

И в ответ на вопрос в ее взгляде Голт добавил:

– Я давал им гордость, о которой они не знали. Давал слова, ее определявшие. Давал бесценный дар, в котором они давно нуждались, сами того не подозревая – моральную поддержку. Вы назвали меня разрушителем и охотником за людьми? Я был организатором этой забастовки, вождем восстания жертв, защитником угнетенных, обездоленных, эксплуатируемых. И когда я сейчас произношу эти слова, они имеют буквальный смысл.

– Кто первым последовал за вами?

Голт сделал краткую, многозначительную паузу, потом ответил:

– Два моих лучших друга. Один из них вам знаком. И, пожалуй, вы лучше всех знаете, какую цену он заплатил за это. Третий – наш учитель, доктор Экстон. Чтобы он присоединился к нам, оказалось достаточно одной беседы как-то вечером. Уильям Гастингс, мой начальник в исследовательской лаборатории «Двадцатого века», пережил нелегкое время, борясь с собой. На это у него ушел год. Но он присоединился к нам. Затем Ричард Халлей. Потом Мидас Маллиган.

– Встреча с которым заняла всего пятнадцать минут, – вставил тот.

Дагни повернулась к нему:

– Эту долину предоставили вы?