— Разумеется, — подтвердил Равик без особой убежденности. Он слышал это уже тысячу раз. Почти все разговоры с французами заканчивались этим.

Вебер вытер лоб.

— Дюран перевел свой капитал в Америку. Так сказала мне его секретарша.

— Вполне типично.

Вебер посмотрел на него затравленными глазами.

— Он не единственный. Мой тесть обменял французские акции на американские. Гастон Нерэ обратил все свои деньги в доллары и держит их в сейфе. А Дюпон, по слухам, зарыл у себя в саду несколько мешков с золотом. — Вебер встал. — Не могу обо всем этом говорить! Отказываюсь верить! Невозможно! Невозможно, чтобы Францию предали и продали! Если возникнет опасность, все сплотятся. Все!

— Все, — хмуро проговорил Равик. — Все, включая промышленников и политических гешефтмахеров, которые уже сейчас заключают сделки с Германией.

Вебер с трудом овладел собой.

— Равик… Давайте… давайте поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Пожалуйста. Я должен отвезти Кэт Хэгстрем в Шербур. К полуночи вернусь.

— Хорошо. — От волнения Вебер с трудом говорил. — А вы, Равик… Что вы будете делать?

— Ничего. Попаду во французский лагерь. Надеюсь, он будет все же лучше немецкого.

— Этого с вами не случится. Франция не станет интернировать беженцев.

— Почему же? Это само собой разумеется, и тут ничего не возразишь.

— Равик…

— Ладно. Посмотрим. Дай Бог, чтобы я оказался неправ… А вы слыхали — Лувр эвакуируется? Лучшие картины вывозятся в Среднюю Францию.

— Не слыхал. Откуда вы знаете?

— Был там сегодня. Синие витражи Шартрского собора тоже упакованы. Заходил туда вчера. Сентиментальное путешествие. Хотелось взглянуть на них еще разок. Опоздал. Уже отправили. Ведь аэродром недалеко. Даже успели вставить новые стекла. Так же, как в прошлом году, во время Мюнхенского совещания.

— Вот видите! — Вебер судорожно ухватился за этот аргумент. — Тогда тоже ничего не произошло. Шумели-шумели, а потом приехал Чемберлен со своим зонтиком мира.

— Да. Зонтик мира все еще находится в Лондоне… А богиня победы — все еще в Лувре… Правда, она без головы. Ника остается в Париже. Слишком громоздка для транспортировки. Ну, мне пора. Кэт Хэгстрем ждет меня.

Сверкая тысячами огней, белоснежная «Нормандия» стояла в темноте у причала. С моря дул прохладный соленый ветер. Кэт Хэгстрем плотнее запахнула пальто. Она очень похудела. Кожа да кости. Над скулами, как два темных озера, пугающе поблескивали большие глаза.

— А я хотела бы остаться, — сказала она. — Не знаю, почему мне так тяжело уезжать.

Равик внимательно посмотрел на нее. Вот он — могучий корабль с ярко освещенным трапом; люди непрерывным потоком вливаются в него, и иные из них так торопятся, будто все еще боятся опоздать; вот он — сверкающий дворец, и называется он теперь не «Нормандия», а Избавление, Бегство, Спасение; в сотнях городов Европы, в третьеразрядных отелях и подвалах домов ютятся десятки тысяч людей, и всем им этот корабль кажется совершенно недосягаемой мечтой. А рядом с ним стоит женщина, чьи внутренности пожирает смерть, и тоненьким приятным голоском произносит: «А я хотела бы остаться».

Все лишилось смысла. Эмигрантам из «Энтернасьоналя», из множества «Энтернасьоналей», разбросанных по Европе, всем затравленным, замученным, еще спасающимся бегством или уже настигнутым, этот корабль казался подлинной землей обетованной; очутившись на «Нормандии», они лишились бы чувств от счастья, рыдали бы и целовали трап, поверили бы в чудеса… А Кэт, уезжая навстречу своей смерти, безучастно стоит рядом, держит в усталой руке билет, трепещущий на ветру, и говорит: «А я хотела бы остаться».