Сумерки - Дмитрий Глуховский (2007)

Огромные снежинки тихо планировали вниз, пряча под собой мокрый асфальт, перерытую десятками поколений строителей бурую московскую землю, окурки, бумажки, кучки собачьего дерьма, палую листву, сообщая всему моему безумному городу несвойственное ему спокойствие и торжественность.

Редкие машины ехали непривычно медленно, словно их водители оказались во власти этого колдовства и боялись его нарушить. Я вышел на Новый Арбат и зашагал, куда глаза глядят, любуясь снежной феерией, стараясь не думать ни о чём. Я переживал один из тех редких моментов, когда всем своим телом, каждой клеточкой ощущал, что существую на самом деле, что я — как-то по-детски взаправду.

Снег припорошил и мои страхи, и приснившиеся мне кошмары, и мою одержимость чёртовыми конкистадорами. Я начал забывать, что все последние дни не думал ни о чём другом, кроме как об обычаях давно выродившихся или истреблённых народов, о секретах почти пятисотлетней давности, о людях, от которых не осталось и горстки праха, и об утративших смысл интригах, которые они плели. О том, что вчера собственными ушами слышал хорошо поставленный дикторский голос, который из радиоприёмника рассказывал мне на русском языке о последних событиях, произошедших в Центральной Америке три четверти тысячелетия назад. О том, что моё увлечение майя и историей Конкисты незаметно для меня превратилось в наваждение, словно отправившись на туристическую прогулку по тропическому лесу, я отбился от группы, заплутал и вот уже месяц с лишним брожу среди болот, лиан и сапподилосов.

Я просто шёл, наслаждаясь морозом, смакуя аппетитное похрустывание снежной корочки под подошвами и целиком сосредоточившись на продолжении цепочки трафаретов, которые оставляли на снегу мои ботинки. Следить за тем, чтобы следы впечатывались достаточно глубоко и сквозь них был видна чернота асфальта, и ещё стараться, чтобы между каждым отпечатком было одинаковое расстояние… Именно такие простые бессмысленные действия и помогают лучше всего вытряхнуть из головы всяческий скопившийся там мусор.

И как раз в тот момент, когда я было подумал, что снег и утренняя Москва помогли мне излечиться от моей одержимости, оторвал взгляд от снега под ногами и поднял глаза, мне подурнело: прямо передо мной возвышалась храмовая пирамида майя.

Она была почти такой, как на рисунках в книге Ягониэля или на фотографиях, сделанных в джунглях британскими исследователями в пробковых шлемах и напечатанных в «Тайнах» Кюммерлинга. Но рисунки были схематичными, а фотоснимки — чёрно-белыми, и притом довольно скверного качества. Увидеть самую настоящую многоступенчатую пирамиду с квадратным проёмом входа посередине и надстройкой жертвенника, расположенной на предпоследней платформе, увидеть её сейчас в моём родном городе — было невероятно странно и страшно. Ноги у меня подкосились, и я рухнул на колени в снег, не в силах отвести глаз от этого сооружения.

Оно было невелико, не чета Храму Колдуна или Пирамиде Гнома в Ушмале, но сходство линий было несомненным. Те же пропорции, так же зарифмованные формы, та же суровая, аскетичная, и при этом полная достоинства, чужая нашей архитектуре красота — простая, но не примитивная.

В пирамиде не было ничего иллюзорного, в отличие от радиопередачи «Мир майя» она не норовила исчезнуть, стоило только мне отвлечься на что-то другое. Напрасно я щипал себя, отворачивался и потом искоса глядел на неё снова, надеясь и одновременно боясь, что за то время, пока я за ней не следил, она успеет растаять в грязном московском воздухе. Пирамида оставалась на своём месте, она казалась незыблемо реальной, словно действительно простояла здесь долгие века, а на неё никто не обращал внимания. Что же тут странного — индейская пирамида в центре Москвы?

Что же, пусть я окончательно сошёл с ума; этим тоже нужно уметь воспользоваться. Пока пирамида не рассеялась с первыми лучами солнца, мне предоставлялась уникальная возможность в красках вообразить себе всё то, о чём я читал в книгах о майя.