Сумерки - Дмитрий Глуховский (2007)

Поражённый её упрямством, я несколько раз подходил к входной двери и глядел в глазок — на лестнице всё было тихо. Это было странно и непривычно: при жизни собака никогда не упускала возможности выйти на прогулку, даже если только что вернулась с улицы. И даже всего за несколько дней до того, как болезнь, от которой я по небрежности забыл её привить, свела её в могилу, она слабо била хвостом и силилась подняться на разъезжающихся лапах, когда при ней кто-то неосторожно произносил слово «гулять». И уж, разумеется, ни разу не было такого, чтобы она пренебрегала таким приглашением в моих снах.

Однажды знакомый охотник подарил мне рысью шкуру, добытую им недавно где-то на Дальнем Востоке. Шкура эта пробыла у меня дома ровно два часа: при её виде, или, скорее, запахе, у моей собаки случился такой приступ паники, что я не решился больше мучить бедное животное. Обычно уравновешенная и молчаливая, она замерла на пороге комнаты, где я бросил охотничий трофей, и принялась лаять, что было сил. Она не смолкла ни на секунду в течение всех этих двух часов, пока полностью не осипла, и при этом её колотила такая дрожь, будто она попала под электрический ток. Сеттер, как я уже говорил, охотничья порода, но я никогда надолго из города не уезжал, и диких зверей ей видеть не приходилось; однако памятью, оставленной в наследство тысячами поколений сеттеров, она безошибочно узнала рысь по запаху. Шкуру пришлось с извинениями вернуть, а с собакой — ещё довольно долго налаживать отношения: после такого фокуса с моей стороны она относилась ко мне с понятным недоверием.

Всё это я рассказываю к тому, что вернувшись во сне от входной двери на кухню, я застал картину очень похожую на то давнее происшествие: собака застыла, вжавшись в угол, шерсть на загривке встала дыбом, лапы тряслись, а пасть открывалась и закрывалась, издавая только еле слышное повизгивание. Взгляд её был прикован к пустому пространству неподалёку от того места, где стоял я. Она должна была видеть нечто такое, что мне с моими глазами было недоступно… Хищника куда более страшного, чем сибирская рысь, такого, что он смог напугать её и после смерти… И только когда я обернулся к собаке, мне почудилось, будто боковым зрением я зацепил какую-то смутную полупрозрачную тень, медленно подбирающуюся всё ближе и ближе… Тут собака, наконец, сумела залаять, и наваждение рассеялось, словно сгусток тумана, разорванный порывом ветра.

Я очнулся и сел, глядя сквозь ночной полумрак в коридор, на то самое место, куда мгновения назад смотрела моя собака. И ещё несколько долгих секунд меня не отпускало ощущение, что там действительно кто-то есть, и оттуда он, или оно, так же пристально смотрит в мою сторону, но есть одно отличие: я слеп, а оно меня видит…

Сон этот неприятно поразил меня и долго ещё не шёл из головы. Во-первых, я не ожидал такого бесцеремонного вторжения индейских духов в мою святую святых, такого наглого посягательства на мою тайную отдушину. Во-вторых, участие в этом нелепом кошмаре моей собаки странным образом придавало ему достоверности, показывало серьёзность положения. Впервые за всё это время она вплавь пересекла Лету, чтобы предупредить меня об опасности, и я не имел права оставаться глухим к её предостережениям.

* * *

— Дмитрий Алексеевич, вы дома? У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… — приглушённый стальной дверью, донёсся с лестницы голос соседки — той самой, выговаривавшей мне на днях за хулиганские надписи рядом с моей дверью.