Маятник Фуко - Умберто Эко (1999)

В этот момент избранные осуществляли прыжок в пустоту. Их взгляды все более затуманивались, конечности напрягались, движения становились механическими, но не случайными, поскольку отражали природу сущности, поселившейся в них: некоторые приобрели болезненный вид, свесив безжизненно ладони, они исполняли движения всей рукой, имитируя плаванье, другие, согнувшись, двигались медленно, и камбонос покрывали их белой льняной тканью, чтобы скрыть от глаз толпы тех, кого коснулся совершенный дух…

Некоторые кавалос неистово тряслись, а эти одержимые прето вельос издавали глухие звуки — гум, гум, гум, двигали телами, наклоненными вперед, как у стариков, опирающихся на палку, выпячивали челюсти — и их лица становились изможденными и беззубыми. Одержимые кабокло, наоборот, издавали пронзительные крики воинов — хиахоу!!! — и камбонос изощренно поддерживали тех, кто не сопротивлялся насилию дара свыше.

Лупили барабаны, ритмы «понтос» возносились в воздух, перенасыщенный дымом. Я держал Ампаро под руку и вдруг заметил, что ладони ее влажнеют, сотрясается все тело, губы полуоткрыты.

— Что-то мне неважно, — прошептала она. — Давай выйдем.

Алье увидел, что с Ампаро, и помог нам пробиться к выходу. В вечерней свежести ей стало лучше.

— Ничего, — сказала она, — что-то я не то съела. И жара, и этот запах…

— Нет, — возразил «отец святого», проводивший нас по залу. — У нее восприятие медиума, я сразу обратил внимание. Вы хорошо отвечаете на «понтос».

— Хватит! — выкрикнула Ампаро и добавила еще что-то на наречии мне незнакомом. Я увидел, как «пай де санто» побледнел, вернее, как обычно писали в приключенческих романах о людях с темной окраской кожи, «посерел». — Хватит с меня всего этого! Меня просто тошнит, я где-то отравилась… Ради бога, оставьте меня в покое, я немного подышу, возвращайтесь все обратно. Я побуду одна, я еще не инвалидка.

Мы отправились в шатер, но когда я вошел в помещение, после чистого воздуха, снова грохот, и чад, и этот пот, который уже напитал все поры и проникал в любую среду и в любое тело, и этот насыщенный воздух подействовали на меня как глоток алкоголя на человека, пьющего после долгой отвычки. Я как мог тер себе лоб рукою, и какой-то старик протянул мне агогон — позолоченный музыкальный инструмент, треугольную раму с колокольцами, по которой надо было бить палочкой. «Взойдите на помост, — сказал он, — и играйте, вам станет лучше».

Его совет полагался на какой-то гомеопатический принцип. Так и сталось: я бил по своему агогону, стараясь как мог подлаживаться к ритму тамбуринов, и постепенно превращался в неотъемлемую частицу происходящего, и включаясь в него, я подчинял его себе, избывал то, что меня распирало, выводил напряжение — подрыгивая руками и ногами, освобождался от внешнего давления — вызывая его на себя, подгоняя его, приветствуя. Несколько позже, ночью того же дня, мы вернулись к этому в разговоре с Алье — о различиях между тем, кто познает, и тем, кто претерпевает.

Один за другим медиумы впадали в состояние транса и камбонос подводили их к стульям, стоящим у ограды, усаживали, раскуривали для них сигары и трубки. Верующие, которые не умели познать состояние одержимости, к ним подбегали, спешили усесться у их изножья, или нашептывали им что-то в ухо, добивались каких-то советов, впитывали благотворные токи, поверяли им исповедные признанья, в общем, пытались причаститься. Кто-то даже убеждал себя и других, что транс нисходит и на него, на что камбонос отвечали сдержанным одобрением и отправляли людей обратно в ряды толпы, удовлетворенных и успокоенных.

На площадке плясунов металась целая толпа алкавших экстаза. Немецкая туристка, помешанная на умбанде, неестественно дергалась, просила у вышней силы забвенья, но все было бесполезно. В кого-то вселялся сам злобный бог Эшу, и они извивались с видом диким, угрожающим, коварным, скачками и толчками, как дергунчики.

И тогда я увидел Ампаро.