– Неужели? – изумляется Миллисент. – Ну, не знаю, может быть, Париж пошел ей на пользу. Она меня избегает. Видно, вся в мать. Зато понятно, почему Сесил за ней волочится. Он кого хочешь перещеголяет своим тщеславием, даже твоего отца, с которым я прожила полвека.

– Хардкаслы ее ненавидят. В смысле Эвелину.

– С чего ты взял? – Миллисент хватает меня за руку, трясет ногой, пытаясь стряхнуть с ботинка налипшую грязь. – Майкл ее обожает. Он почти каждый месяц ездил к ней в Париж, а как она вернулась, они просто неразлучны. Питер к ней равнодушен, а вот Хелена… Ну, после гибели Томаса она так и не оправилась. Приезжает сюда каждый год, в годовщину его смерти, гуляет у озера, иногда даже разговаривает с покойным сыном, я сама слышала.

Дорожка выводит нас к пруду – к тому самому, на берегу которого Эвелина сегодня застрелится. Как и все в Блэкхите, пруд красив только издали. Из бальной залы он выглядит длинным зеркалом, отражающим величие особняка, а вблизи заметно, что это давно не чищенный бассейн со стоячей водой и растрескавшимися плитками облицовки, покрытыми толстым ковром мха.

«Почему она решила застрелиться здесь, а не у себя в спальне или в вестибюле?»

– Что с тобой, мой мальчик? – спрашивает Миллисент. – Ты какой-то бледный.

– Жалею, что здесь все так запущено, – отвечаю я с натянутой улыбкой.

– Да, но тут уж ничего не поделаешь, – вздыхает она, поправляя шарф. – После смерти сына жить здесь Хардкаслы не могли, а покупателей на имение не нашлось, особенно после такой трагической истории. Как по мне, надо было его вообще забросить, пусть бы здесь все лесом заросло.

Подобные рассуждения навевают уныние, но Джонатан Дарби не способен на долгие размышления, и вскоре меня занимает уже только подготовка к сегодняшней вечеринке. За окнами бальной залы суетятся слуги, начищают полы, подкрашивают стены, а горничные с метелочками для пыли взбираются на высокие шаткие лесенки. В дальнем конце залы скучающие музыканты лениво настраивают инструменты, а в центре залы Эвелина Хардкасл руководит расстановкой мебели и украшений. Она подходит к работникам и прислуге, ласково с ними разговаривает, лучится доброй заботой, и я с тоской вспоминаю день, проведенный в ее обществе.

Смеющиеся Мадлен Обэр и Люси Харпер – та самая служанка, которой нагрубил Стэнуин и с которой подружился Рейвенкорт, – устанавливают диван у сцены. Я рад, что эти невинные души нашли друг друга, но это не уменьшает моей вины за утреннее происшествие.

– Я тебя предупреждала, что больше не буду покрывать твои прегрешения, – напряженно произносит Миллисент, заметив, как я смотрю на служанок.

Любовь к сыну, смешанная с отвращением, туманит ей взор, и в этом тумане я различаю очертания секретов Дарби. То, что я смутно подозревал раньше, становится очевидным. Дарби – насильник. Во взгляде Миллисент отражаются все те женщины, над которыми Дарби надругался, чьи жизни он разрушил. Она помнит и знает обо всех. Миллисент заботливо лелеет зло, заключенное в сыне.

– Тебя всегда тянет к самым беззащитным, – говорит она. – К самым кротким, к тем, кто не… – Она вдруг умолкает, раскрыв рот, будто слова застывают у нее на губах. – Мне пора. – Она легонько сжимает мне пальцы. – Мне пришла в голову очень странная мысль. Увидимся за ужином, мальчик мой.

Она возвращается в сад, сворачивает за угол особняка. Я недоуменно смотрю в бальную залу, не понимаю, что Миллисент там увидела, но в зале царит суматоха, только музыканты сидят на сцене. Потом замечаю на подоконнике шахматную фигуру, кажется того же самого слона – обшарпанного, в остатках белой краски, – которого я обнаружил в сундуке Белла. Над ним на пыльном стекле пальцем выведено: «Оглянитесь».