— В последнее время много говорилось об изменении порядков в Майнце. О том, что старые семьи, которые всегда властвовали в городе, должны разделить свое бремя с новыми людьми, ремесленниками и лавочниками. — На лице судьи появилось презрительное выражение. — Мы в этом городе всегда признавали и поддерживали порядок, установленный Господом. Но в равной мере мы защищаем малых и сирых, как предписано Христом. По этой причине суд присуждает «Хоф цум Гутенберг» с его мебелью и всем необходимым для безбедной жизни вдове Эльзе до конца ее дней. Трем ее детям от Фридриха, уважая их любовь к родителям, мы присуждаем по двадцать гульденов каждому. Остальную часть наследства по праву старшинства мы присуждаем его первенцу, самой любимой и самой добродетельной дочери Патце.

Он ударил судейским молотком по столу в подтверждение своего приговора.

Я не чувствовал злости — пока еще не чувствовал. Мне было двадцать лет, и у меня отобрали будущее. У меня впереди была целая жизнь, чтобы растить и холить мое негодование.

Мой брат Фриле был старше меня на тринадцать лет, и половина его будущего уже прошла, а потому он принял приговор ближе к сердцу.

— Чертовы воры. Эти жадные до золота евреи, которые наживаются на шлюхах и пьют кровь христианских младенцев.

В алькове галереи ярко раскрашенный святой Мартин склонялся с деревянного коня, предлагая нищему свой плащ. Я ничего не сказал. Фриле уехал из дома через год после моего рождения. В нашем случае братские узы были преградой, которая определяла расстояние между нами и не позволяла сойтись ближе.

— Они ждали тридцать лет, чтобы отомстить отцу за его женитьбу на дочери лавочника. Теперь они получили все.

Я уже был достаточно взрослым человеком и понимал, почему наша матушка столько дней проводила в доме, почему наши соседи находили повод перейти на другую сторону улицы, если сталкивались с ней. И я спрашивал себя, почему отец женился на ней. Все его поступки в жизни определялись соображениями личной выгоды, а этот, единственный, не принес ему никакой пользы.

Лицо Фриле горело от бессильной ярости. Я боялся, как бы он не стащил святого Мартина с лошади и не раскурочил его на части ударом об пол.

— Мать будет вполне обеспечена. А об Эльзе позаботится ее муж. Я худо-бедно заработал себе имя в коммерческих кругах, где способности человека ценятся больше, нежели его наследство. А ты… — Он посмотрел на меня с притворным сочувствием, прикидывая, наверное, не найдет ли во мне союзника в той войне, которую уже начал планировать. — У тебя нет ни состояния, ни ремесла, ни положения. Что ты собираешься делать?

Я был сыном своего отца — по крайней мере, уж это-то я от него унаследовал. Я знал, что мне нравится больше всего.

— Я стану ювелиром.

VII

Нью-Йорк

Поезд линии «А» грохотал по туннелю где-то под Гарлемом. Свет из вагона выхватывал пыльные кабели и ржавые трубы на стенах. Ник прижал голову к исцарапанному стеклу и закрыл глаза.

Джиллиан была единственным человеком, с которым он познакомился в вагоне, возможно, единственным, с кем мог бы познакомиться. В середине дня в электричке Метро-Норт из Нью-Хейвена не было никого, кроме нескольких детишек из частной школы и семьи, направляющейся в город — в театр. Она села в Гринвиче и, хотя вагон был практически пуст, уселась прямо напротив него. Он избегал ее взгляда (истинный ньюйоркец), сосредоточенно вглядывался в экран ноутбука у него на коленях. Но Джиллиан была не из тех, кто легко сдается.

— Вы знали, что «коммьютер»[4] происходит от латинского слова commutare? Которое означает «полностью измениться»?

Пристальный взгляд. Ник отрицательно покачал головой и уставился на экран.

— Есть в этом некоторая ирония.

Ник уклончиво хмыкнул. Но это ее не остановило.