Одной из самых привлекательных черт Энея было полное пренебрежение всякими запретами. При всей его дипломатичности он мог хвалить других с легкомысленной щедростью. Наверняка в его рассказе я стал лучшим из писцов со времен святого Павла. Я только опасался, вдруг не смогу удовлетворить моего потенциального нанимателя, если он поверил хотя бы половине того, что ему наговорил Эней.

Человек, о котором шла речь, обитал в небольшой комнатке в верхнем этаже беленого дворика в доме монахов-августинцев. Эней вошел внутрь, не дожидаясь, когда ответят на его стук. Я же последовал за ним довольно неуверенно.

В комнате не было почти ничего, кроме кровати и стола размерами больше кровати. Два канделябра придавали ему сходство со священным алтарем. Вся его поверхность была покрыта пачками бумаг, придавленных всем, что подвернулось под руку, — перочинным ножом, огарком свечи, Библией, даже побуревшим огрызком яблока. Тут стояли три чернильницы — с красными, черными и синими чернилами, набор тростниковых и гусиных перьев, увеличительное стекло и полупустой кубок с вином, в котором плавала дохлая муха. Стол словно крепостной стеной окружали стопки книг — я такого количества книг в одной комнате никогда не видел. А за столом восседал властелин этого бумажного царства, человек, к которому я пришел.

Он, казалось, и не заметил нас, уставившись на икону с изображением Христа, которая висела на вбитом в стену гвозде. Глаза у него были светло-голубые и прозрачные, как вода. Определить его возраст было невозможно, хотя, работая на него, я узнал, что он на несколько месяцев моложе меня. Голова у него была гладко выбрита, и кости черепа, казалось, вот-вот прорвутся сквозь кожу. Я вспомнил шутку Энея про мозг, разрывающийся от переполнивших его слов, и подумал, что в этой шутке есть доля правды. Белые рукава его сутаны были покрыты чернильными пятнами, хотя руки оставались на удивление чистыми.

Эней не стал ждать.

— Это Иоганн — я говорил вам о нем. Иоганн, имею честь представить тебе Николая Кузанского.[12]

Я склонил голову в полупоклоне, готовясь к неприятным вопросам о моем прошлом.

— Вы умеете писать?

— Он знает латынь лучше Цицерона, — не замолкал Эней. — Знаете, какие были его первые слова, когда он выудил меня из реки? Он сказал…

— Возьмите перо и напишите, что я продиктую. — Николай отодвинул стул от стола и встал.

Почти не глядя, он взял кубок и отхлебнул его содержимое. Я не видел, проглотил ли он при этом муху. Сев за его стол, я заточил одно из перьев ножом, потом сделал тонкий надрез на кончике. Руки у меня так дрожали, что я чуть не разрезал его пополам.

Николай обошел стол и встал спиной ко мне, по-прежнему не отрывая глаз от иконы.

— Поскольку Бог есть совершенная форма, в которой объединены все различия и примирены все противоречия, разнообразие форм не может существовать в нем.

Он ждал, когда я напишу. В его молчании была такая глубина, что даже Эней не раскрывал рта. Кроме скрежета моего пера, в комнате не было слышно других звуков. На щеках у меня выступили капельки пота от напряжения — я пытался вспомнить, как образовывать слова. Я, считай, десять лет не держал пера в руках. Да и вспоминая сказанное им, я чувствовал себя слепцом на незнакомой дороге. Абсолютно. Слова окружали меня, как туман.

Не успел я положить перо, как Николай обошел меня и, взяв лист бумаги, прочитал:

— Поскольку Бог есть совершенная форма, в которой все различия различны и противоречия объединены, он не может существовать. — Он отбросил бумагу в сторону. — Вы знаете, в чем смысл моих слов?

Я отрицательно покачал головой. Я весь пылал. Мне хотелось одного — оказаться снова на своей реке, почувствовать, как холодные потоки омывают меня.