Я отстранился, стал вглядываться в его лицо в поисках каких-либо свидетельств того, насколько он осведомлен, пытаясь скрыть мой страх от Оливье, который вытаращил глаза от удивления. После моего бегства из Кельна я не знал, что стало известно обо мне, насколько широко распространились слухи о моем преступлении. Возможно, Конрад сохранил его в тайне, желая защитить своего сына. На лице Фуста определенно не было видно никаких признаков того, что он знает о моем проступке, одно искреннее изумление от встречи старого знакомого так далеко от дома.

Я тоже обнял его.

— Рад тебя видеть.

Мы никогда не были друзьями. Фуст, честолюбивый и умный, водился с отпрысками из безупречных аристократических семейств, среди предков которых по материнской линии не было лавочников. Он, должно быть, многого добился в жизни: его синий плащ был сшит из дорогой ткани, оторочен медвежьим мехом и золотой бахромой. Не то чтобы это было криком моды, но такие плащи носили люди старшего поколения — одеяние человека, чуждающегося ровесников.

— Какими судьбами ты в Париже?

Он приподнял маленькую Библию.

— Хочу вот купить книги и увезти в Майнц.

— Никогда не думал, что ты станешь книготорговцем.

Он улыбнулся, чуть скривив губы.

— Зарабатываю на жизнь разными способами. У меня несколько дел. Ну а ты? Ты поехал в Кельн учиться на ювелира — это последнее, что я о тебе слышал.

— Оказалось, я не создан для этого ремесла. — Я беспомощно улыбнулся. — Я приехал в Париж работать писцом.

— Лучше Парижа в этом смысле места нет. — Фуст, казалось, был исполнен искреннего энтузиазма. — Столько книг. И такого качества. Я покупаю все, что могу. — Он показал на легкий экипаж, стоявший на улице. — К вечеру наполню его книгами, а вскоре вернусь за новой порцией.

— Вы обязательно должны приобрести Библию, — вставил Оливье. — С любого другого я бы потребовал семь золотых экю, но поскольку эта была написана вашим другом, то я дам вам скидку в четыре су.

— Поскольку она была написана моим другом, я заплачу вам семь экю, при условии, что эти четыре су получит переписчик.

— Конечно. Вообще-то говоря, он немало и других книг переписал для меня. Давайте покажу…

— Не сегодня. — Фуст закрыл книгу. — Мне нужно поторопиться. До темноты я должен встретиться еще с несколькими людьми. А завтра отправляюсь в Майнц. — Он повернулся ко мне. — Я снова приеду весной.

— Возможно, тогда и увидимся.

— Надеюсь. Всегда приятно увидеть знакомое лицо. — Он двинулся к двери, потом остановился, вспомнив что-то. — Извини, забыл сказать об этом сразу. Я расстроился, узнав про твою мать.

Мне так хотелось, чтобы он поскорее ушел, что я слышал его слова, не понимая их значения.

— Мою мать?

— Она была доброй христианкой. На ее похоронах многие плакали. Да возьмет ее Господь на небеса.

Я сидел за своим столом и призывал слезы. Душа у меня болела, но тело онемело и стало бесчувственным. Я не видел мать с того дня, когда отправился в Кельн, — застывшая фигура в сером плаще на берегу реки. Я вспоминал ее в течение этих десяти лет, но не слишком часто. Если бы не встреча с Фустом, я бы счастливо жил и дальше, думая, что она жива. Я даже не мог сказать, о ней ли я скорбел или о той жизни, которую утратил много лет назад. Я чувствовал, как какая-то огромная пустота образуется во мне.

Слишком много мыслей теснилось в моей голове. Я посмотрел на стол, на пергамент, чернила и книгу, ждущую меня. Работа не залечила бы мои раны, но утешила бы, отвлекая от тяжелых мыслей. Я натер пергамент мелом, выбелив его, потом расчертил, нанося жирные линии графитом, чтобы показать, что все было сделано тщательно. Я выделил место для буквицы и оставил две строки для рубрики.[15]