Безмолвие - Джон Харт (2020)

Рэндольф понимал все, о чем говорил Чарли. Люди уходили и пропадали без вести, а некоторые из тех, что возвращались, рассказывали о неграх, глубоких заводях и плывунах. Восемьдесят лет назад в тех лесах вешали рабов, и кое-кто считал, что злые духи до сих пор бродят по пустоши из конца в конец. А как еще объяснить исчезновение Уиллиса Дреда и его сына? Как объяснить, что парни Миллеров блуждали пять дней, а когда вышли из болота, только мычали и роняли слюни? Каждый предлагал свою теорию, но правда заключалась в том, что правду не знал никто. Может быть, на болоте водились олени, а может быть, нет; может быть, Уиллис Дред покончил с собой в отчаянии, прихватив сына, и, может быть, парни Миллеров еще раньше тронулись рассудком и лишь искали повод заявить об этом миру. Рэндольф размышлял об этом долго и упорно и пришел к выводу, что эти объяснения ничем не хуже других. Люди глупы и суеверны. А кроме того, была и правда попроще.

– Моя мать больше месяца не протянет, и у Герберта дома положение не лучше. А что у тебя, Чарли? Как твоя мама? Сыта и довольна? Лопает булочки с ветчиной? – Друзья уставились друг на друга, но игру в гляделки выиграл Рэндольф. Он дернул плечом, поправил ружье. – Ничего другого не остается. Ни у кого из нас.

* * *

Когда топаешь по снегу, дорога кажется длиннее. Она цеплялась за ноги, волочилась, приглушая звук. Растянувшиеся в линию заборы едва виднелись вдалеке, как и три последних дома; и те и другие растворялись в тусклой серой мути. Все трое мальчишек жили в северной части округа, на границе обжитого края, там, где заканчивалась дорога и начиналась болотистая пустошь, тянущаяся к далеким холмам. В округе этот район считался беднейшим, и только жившие там находили основания для какой-то гордости. Для городских они были грязной, невежественной беднотой. Цветные, белая шваль – для тех, у кого отцы, машины и теплые дома, они были одинаковы. Рэндольф понимал свое место в раскладе вещей, но, как и другие, оказавшиеся в северной глуши округа Рейвен по собственному выбору или занесенные туда силой обстоятельств, он гордился как самим этим местом, так и теми, с кем его делил. Грубоватые, немногословные, терпеливые, они считали городских – с их электричеством, ле́дниками и купленным в магазине мясом – народом мягким, изнеженным. Если зависть и присутствовала в характере Рэндольфа, он предпочитал ее не слушать. У него были друзья, была мать. К тому же в городах голодали тоже.

Так повелел великий уравнитель.

И как его ни назови, он обрушил всю страну.

Даже здесь, в этой глуши, жестокая правда являла себя со всей очевидностью. Не спасали даже громадные состояния; мужчины в больших северных городах выбрасывались из окон. Довольно долгое время дело не шло дальше разговоров, но потом нагрянула беда. Раскатившиеся из Нью-Йорка волны погребли под собой все хорошее. Пропали деньги. Закрылись магазины. Лишь у немногих в городах сохранился здоровый румянец, но границы различий стирались, и Рэндольф считал, что так и надо. Пусть попробуют, что значит ложиться в холодную постель, а проснувшись, получать на завтрак подгоревшую кашу… В груди распустилось какое-то теплое чувство, и он понял – да, наверное, зависть. Ему едва исполнилось четырнадцать, но он уже потерял два зуба. Скорбут, так это называлось. Еще одно модное словечко вместо другого, понятного всем, – «голодуха».