Сейчас ночь. «Почему она вытащила меня ночью? Какие-то непредвиденные обстоятельства?» Судя по звукам, они находятся на паковом льду; быстро исчезающая стоянка расположена среди сераков, айсбергов и торосных гряд, слабо поблескивающих в свете редких звезд, выглядывающих из-за низких облаков. Крозье видит темную воду полыньи футах в тридцати от места, где он лежал в палатке, и сердце у него бьется учащенно. «Мы по-прежнему находимся там, где Хикки напал на нас из засады, в двух милях от лагеря Спасения. Я знаю путь обратно».

Потом он осознаёт, что эта полынья гораздо меньше той, к которой их привел Роберт Голдинг, – черное пятно открытой воды имеет менее восьми футов в длину и всего четыре в ширину. Да и вмерзшие в паковый лед айсберги вокруг выглядят иначе. Они гораздо выше айсбергов, окружавших место засады, и их гораздо больше. И торосные гряды, хребты здесь тоже значительно выше.

Крозье, прищурившись, вглядывается в небо, но видит лишь слабо мерцающие звезды. Если бы облака разошлись и если бы у него были секстант, таблицы и карты, возможно, он сумел бы определить свое местонахождение…

«Если бы… если бы… возможно…»

Единственное знакомое скопление звезд, которое Крозье замечает среди облаков, походит скорее на зимнее созвездие, нежели на летнее, какое должно находиться в данной части неба в середине или в конце августа. Он помнит, что был ранен ночью 17 августа, – он уже сделал ежедневную запись в своем походном журнале, когда Роберт Голдинг вбежал в лагерь, – и уверен, что с момента нападения прошло не более нескольких дней.

Он лихорадочно озирается по сторонам, пытаясь рассмотреть где-нибудь над горизонтом тусклое свечение, свидетельствующее о недавнем закате или близком рассвете на юге или востоке. Повсюду вокруг только ночная тьма, и воющий ветер, и редкие мерцающие звезды.

«Боже мой… где солнце?!»

Крозье по-прежнему не чувствует холода, но дрожит так сильно, что вынужден напрячь свои скудные силы и схватиться обеими руками за сложенные в кучу шкуры, чтобы не упасть.

Леди Безмолвная делает нечто очень странное.

Она разобрала палатку в считаные секунды – даже в полумраке Крозье видит, что наружные стенки палатки сделаны из тюленьих шкур, – и теперь становится на колени на одну из тюленьих шкур и распарывает ее пополам своим кривым ножом.

Потом она тащит две половинки тюленьей шкуры к полынье и погружает в воду, толкая кривой палкой, чтобы они промокли насквозь. Возвратившись к месту, где всего минуту назад стояла палатка, девушка вынимает мороженую рыбу из хранилища, вырубленного во льду на ее половине палатки, и проворно укладывает рыбины цепочкой, голова к хвосту, вдоль одного края каждой из двух половинок быстро заледеневающей шкуры.

Крозье не видит ни малейшего смысла в действиях девушки. Такое впечатление, будто она совершает некий безумный языческий ритуал здесь, на крепчающем ветру под звездами. Но проблема в том, что она разрезала наружный покров палатки. Даже если она снова поставит палатку из оленьих шкур, натянутых на изогнутые палки, ребра и кости, стенки жилища больше не будут надежно защищать от ветра и холода.

Не обращая на него внимания, Безмолвная туго скатывает половинки тюленьей шкуры вдоль, заворачивая в них уложенную цепочкой рыбу, растягивая мокрую кожу, чтобы рулон получился как можно более тугим. Крозье с удивлением замечает, что с одного конца обоих рулонов она оставила торчать половину рыбины и теперь занимается тем, что осторожно загибает вверх головную часть одной и другой рыбы.

Через две минуты девушка поднимает два семифутовых рулона тюленьей шкуры, в которые завернута рыба, – теперь оба они замерзли, обратившись в подобие двух дубовых брусов с загнутой вверх рыбьей головой на одном конце каждого, – и укладывает на лед параллельно друг другу.