День Праха - Жан-Кристоф Гранже (2020)

Здесь по-прежнему пахло мышиным пометом, по-прежнему стояли сельскохозяйственные машины. И птицы тоже дружно, как тогда, взметнулись в воздух. Однако этой ночью все пространство здания, с его грубыми деревянными перекрытиями, куда больше, чем в прошлый раз, напоминало пустой церковный неф. Место примитивного культа, где одного, самого простого слова и даже молчания было достаточно, чтобы выразить всю глубину своей веры.

Рашель была здесь не одна.

На ее руках спал Жан.

Вид этой женщины мог бы напомнить извечный сюжет — Матерь скорбящую, но Иване вспомнилось другое — фотография Юджина Смита, которая потрясла ее в отрочестве, — «Томоко Уемара в ванной комнате»[128]. Японская мать, купающая свою обнаженную дочь, родившуюся изуродованной в результате заражения ртутью Минаматской бухты.

Здесь была та же гармония, та же кротость, отмеченные священной красотой подлинного шедевра. И та же сила любви — светлой, самоотверженной, отражающей все безжалостные удары судьбы.

Они подошли: Ньеман — держа руку на револьвере, Ивана — пряча руки в карманах; она не хотела, чтобы Рашель видела ее раны.

Казалось, Рашель счастлива, что девушка выжила. В ее глазах снова сияло радостное понимание, как в первые дни их знакомства. А главное, она нисколько не удивилась тому, что Ивана избежала неминуемой гибели.

Ньеман, который никогда не забывал о полицейских клише, объявил:

— Все кончено, Рашель.

Он не стал вынимать наручники, и это была единственная его уступка в данной ситуации.

Рашель высвободила руку, которой поддерживала голову Жана, — ребенок крепко спал, уткнувшись лицом в складки ее черного платья, — и приложила палец к губам:

— Тише, не разбудите его. Я с таким трудом его укачала.

Она снова взглянула на Ивану, и той невольно вспомнились торжественная радость и глубокое умиротворение, которые завладели ею в те минуты, когда Рашель омывала ей ноги.

Потом Рашель перевела взгляд на спящего сына. Ее лицо было озарено улыбкой, словно она давно мечтала об этой минуте, об этом объятии…

— Якоб поклялся мне, что никогда не пожертвует Жаном, — добавила она шепотом.

Казалось, Рашель всего лишь переводит дыхание, но на самом деле у нее стоял комок в горле. Только сейчас Ивана поняла, что Рашель плачет.

— У вас есть дети? — спросила женщина, взглянув на Ньемана.

— Нет.

— Грустно признаться, но я всегда любила Жана гораздо больше двух своих дочерей. Ведь он гораздо больше нуждался в моей любви.

И она начала нежно укачивать сына.

— Я так говорю не потому, что он беспомощнее, а потому, что он знает только любовь. Его душа — это чистый свет небесный… И я всегда старалась быть на высоте… Невинность для человеческого существа — это ежеминутный вызов, борьба со злом. Рядом с ним я приближалась к Господу, приобщалась к той безупречной чистоте души, которая противоречит человеческой природе.

Ее лицо горестно исказилось, зрачки заволокла пелена, словно какое-то стальное перо заштриховало их темными чернилами.

— Так вот: даже если Жан обречен, он доживет до самого последнего дня, отпущенного ему Господом, под моей защитой.

Ивана была потрясена ее словами, а вот Ньемана, казалось, они ничуть не растрогали.

— На протяжении всех этих лет, — жестко сказал он, — вас как будто ничуть не волновали жертвоприношения других детей.

Рашель ответила снисходительной улыбкой сквозь слезы: Ньеман слишком грубо, слишком примитивно представлял ситуацию.

— Самуэль и Якоб говорили, что такова цена наших урожаев.

— Вы имеет в виду вино?

Рашель коротко усмехнулась, на сей раз с нескрываемым презрением.

— Я имею в виду кровь. Чистота нашей расы достигается за счет уничтожения рецессивных генов. Каждый год мы обязаны сжигать все отходы — иными словами, этих неполноценных детей, и это способствует некоторым образом появлению на свет удачных… образцов.