Я смотрю в лицо тому, что изо всех сил пыталась спрятать. И пока я читаю, понимаю, что не чувствую себя запертой или пойманной, вновь заключенной в том месте. К моему удивлению, мне не страшно. С каждой новой страницей мне хочется написать свои десять. А если я расскажу собственную историю, тогда когти прошлого не сожмутся сильнее, а разомкнутся? Если разговоры о прошлом способны излечить от него, а не упрочить? Если тишина и отрицание не единственный выбор, который можно сделать после чудовищной потери?

Я читаю, как Франкл идет на свой рабочий участок в ледяной темноте. Холод собачий, надсмотрщики грубые, узники спотыкаются. В центре физической боли и нечеловеческой несправедливости Франкл начал думать о своей жене. Ему привиделись ее улыбка, ее взгляд, и его пронзила мысль:

…Любовь – это конечная и высшая цель, к которой может стремиться человек…

Я понял, что человек, у которого ничего не осталось на этом свете, все еще может познать блаженство, хотя бы только на короткое мгновение, в мысленном общении со своими любимыми.

Мое сердце раскрывается. Я плачу. Просто запомни: никто не отнимет то, что у тебя в голове. Моя мама говорит со мной с этих страниц, из давящей тьмы поезда. Не нам выбирать, изгнать ли тьму, но в наших силах разжечь огонь.

В те предрассветные часы осенью 1966 года я читаю эти строки, в которых заключена вся суть учения Франкла:

…У человека можно отнять все, кроме одного – его последней свободы: выбрать свое отношение к любым данным обстоятельствам, выбрать свой путь.

Каждое мгновение – это выбор. Неважно, сколь разрушительным, ничтожным, несвободным, болезненным или тягостным был наш опыт, мы сами всегда выбираем, как к нему относиться. И я наконец начинаю понимать, что у меня тоже есть выбор. И осознание этого изменит мою жизнь.

Глава 14. «Выжившему от выжившего»

Никто не излечивается мгновенно – да мы и не ищем прямых дорог.

Январским вечером 1969 года, когда Одри приходит домой после работы (она нанимается детской няней), мы с Белой просим ее и Джона сесть на коричневый диван в гостиной. Я рассматриваю чистые современные линии нашего скандинавского дивана, его тонкие, легкие ножки – рассматриваю, поскольку не могу взглянуть ни на Белу, ни на детей. Бела начинает плакать.

– Кто-то умер? – спрашивает Одри. – Просто скажите нам.

Джонни нервно пинает пятками диван.

– Все хорошо, – говорит Бела. – Мы вас обоих очень любим. Мы с вашей мамой решили, что нам лучше какое-то время пожить раздельно.

Он сильно заикается, и три предложения не кончаются целую вечность.

– О чем ты? – спрашивает Одри. – Что происходит?

– Нам нужно понять, как сохранить мир в нашей семье, – говорю я. – Это не ваша вина.

– Вы больше не любите друг друга?

– Любим. Я люблю, – отвечает Бела.

Это удар с его стороны, нож, который он вонзает в меня.

– Вы… вот так внезапно взяли и совсем разочаровались друг в друге? Я думала, вы счастливы. Или вы просто лгали нам всю жизнь?

Одри сидит, сжимая в руке заработанные деньги: когда ей исполнилось двенадцать, Бела открыл на ее имя счет и сказал, что удвоит любую сумму, которую она туда положит, – но сейчас она швыряет деньги на диван, как будто мы испортили все сколько-нибудь хорошее и ценное.