– Пенициллин, – говорю я. – Доза, необходимая для больного ребенка.

Он смеется над невыполнимостью моей просьбы.

– Здесь нет пенициллина, – говорит он. – Мне придется лететь в Лондон. Могу вылететь сегодня, вернуться завтра. Это будет стоить денег.

Цена, что он называет, вдвое больше той суммы, которую Бела завернул в газету и положил мне в сумку.

Я не колеблюсь. Говорю, сколько я ему заплачу. Называю точную сумму, которая у меня с собой.

– Это нужно сделать. Если вы не полетите, я найду кого-то еще.

Я вспоминаю последний день в Аушвице и охранника, подмигнувшего мне, когда я прошлась «колесом». Чтобы он захотел со мной договориться, мне нужно нащупать какую-то болевую точку и суметь достучаться до него.

– Видите этот браслет? – я закатываю рукав и показываю золотой браслет, который не снимала со дня, как родилась Марианна.

Он кивает. Скорее всего, уже представил, как украшение будет смотреться на запястье его жены или подруги. А может, подсчитывает цену, за которую его продаст.

– Мой муж подарил его мне, когда родилась наша дочь. Сейчас я даю вам возможность спасти ей жизнь.

Вижу, что в глазах блеснуло что-то большее, чем жажда наживы.

– Давайте деньги, – говорит он. – Оставьте себе браслет.

Следующим вечером доктор снова приходит, чтобы помочь рассчитать первую дозу пенициллина. Он остается у нас до тех пор, пока жар не спадает, и Марианна наконец берет мою грудь.

– Я знал, что вы найдете способ его достать, – говорит он.

К утру Марианна чувствует себя лучше и улыбается. Она засыпает, пока я ее кормлю. Бела целует ее в лоб, меня в щеку.

Марианне лучше, но сгущаются другие тучи. Бела отказывается от поста министра сельского хозяйства. «Вчерашние нацисты сегодня стали коммунистами», – объясняет он. Однажды его «опель» с откидным верхом сталкивают с дороги. Бела в порядке, у водителя небольшие травмы. Бела идет его навестить, приносит ему продукты и хочет пожелать скорейшего выздоровления. Водитель приоткрывает дверь, не распахивая ее до конца. Из другой комнаты раздается крик его жены: «Не впускай его!»

Бела силой открывает дверь и видит, что их обеденный стол накрыт одной из лучших скатертей его матери. Он приходит домой и проверяет шкаф, где хранится хорошее белье. Многое пропало. Я жду, что он разозлится, уволит водителя, может быть, и других работников. Но Бела только пожимает плечами.

– Всегда пользуйся красивыми вещами сразу, – говорит он мне. – Никогда не знаешь, когда их у тебя не станет.

Я вспоминаю о родительской квартире, облепленной затвердевшим навозом, о семейном пианино, найденном в кофейне на нашей же улице; думаю о том, как крупные политические события – перемена власти, перекраивание границ – всегда пропахивают личные жизни людей. Кошице становится Кашшей, потом снова Кошице.

– Я так больше не могу, – говорю я Беле. – Я не могу жить с мишенью на спине. Не должно случиться так, что моя дочь потеряет своих родителей.

– Не должно, – соглашается он.

Я думаю о тете Матильде. Магда получила от нее желанное подтверждение и теперь ждет визу. Я уже собираюсь предложить Беле поехать вслед за ней в Америку, но вспоминаю, что Магду предупредили: на получение визы могут уйти годы, так как даже при финансировании со стороны родственников существуют миграционные квоты. Мы не можем полагаться на случай, вряд ли многолетний процесс получения виз защитит нас от коммунистов. Нужен более быстрый выход.

Марта и Банди приходят к нам 31 декабря встречать новый, 1949 год. Они убежденные сионисты. Рюмка за рюмкой они поднимают тосты за процветание новой страны – Государства Израиль[20].

– Можно уехать туда, – говорит Бела. – Мы могли бы открыть там свое дело.