Нулевой километр - Евгения Стасина (2018)

Обхожу Бирюкова и нервно дергаю полупрозрачные занавески, прекрасно зная, что никакой преграды для пробуждающегося солнца они не представляют. Это скорее ритуал, без которого я не смогу заснуть, так что, одолев эти чертовы шторы, я с облегчением выдыхаю и разворачиваюсь к застывшему в ожидании «жениху».

– Не знаю, – к чему врать, если в последнее время, все идет наперекосяк? Чтобы я не делала, со всех сторон на меня ссыплются неудачи.

– День, может два, или … Черт его знает.

– И в чем смысл, Юля? Для чего весь этот маскарад, если этим ты только оттягиваешь неизбежное? – теперь он смотрит прямо на меня. Изучает мое лицо, ни разу не опустив взгляд ниже, туда, где испуганной птицей трепыхается сердце. – Ты все равно уедешь. А он все равно останется.

Звучит как приговор. И от мысли, что его рано или поздно приведут в исполнение, я до боли закусываю губу – уж лучше покалывание на коже, чем острый болезненный укол прямо в грудь. Сглатываю ком в горле, и задираю голову к потолку, не желая оплакивать неотвратимое на глазах невольного соучастника нашего обмана.

– Для чего эта война, если ты все равно проиграешь? Да проживи я с вами год – никаких выводов он не сделает, уж поверь мне.

Не хочу! Не хочу слышать то, что мне и так ясно. Поэтому, молча, занимаю свое место на стареньком диване, устраиваясь как можно дальше от Макса, что, кажется, собрался просидеть так всю ночь.

Жмурюсь, ощущая, как одинокая слеза полосует щеку, и натягиваю одеяло до подбородка. Хотя, в этом нет никакой нужды – моей боли он все равно не увидит.

– Ложись, – обернется на мой хриплый голос и с тяжким вздохом устроится рядом.

Прав он во всем: мы даже количеством Жору никогда не возьмем. В очередной раз останемся в дураках, пусть и отвоевав квадратные метры, в то время как он вновь выйдет победителем – Голубев нас из маминого сердца вытеснил, не оставив даже жалкого клочочка, где мы могли бы потесниться. И тут даже Бирюковские кулаки бессильны.

– Никогда не задумывался, почему за эти три дня я лишь однажды маму навестила? Почему никого из них не водила к ней в палату? Ведь это логично, верно? Навещать приболевшую мать? Носить ей фрукты, лекарства, журналы, в конце концов.

Прочищаю горло, усмехаясь собственной откровенности, и решаю не продолжать, когда ответом на мой вопрос служит тишина, нарушаемая лишь позвякиванием кастрюль на кухне. С чего решила, что его это волнует?

– Почему? – спустя пару минут, поворачиваюсь на его голос, и ощущаю, как трясется диван под крупным телом Бирюкова, что, кажется, не против перелечь на другой бок, так, чтоб лицом к лицу… Спокойный, расслабленный, подложил руку под голову и внимательно меня изучает, давая время решить, хочу ли я продолжить.

– Он их лупит, – моргаю, сбрасывая оцепенение, и отвожу взгляд в сторону. – Без всякого повода. Когда Ярику было лет девять, он за невымытую тарелку его так покалечил, что парень неделю хромал.

– Жора так болеет за чистоту?

– Скорее за силовое воздействие на всех, кто окажется слабее. Бьет всем, что под руку попадется: ремнем, скрученным полотенцем, проводом от кипятильника. Бьет, а Лида молчит, называя все это воспитанием. А так не должно быть, Бирюков. Она должна за них глотки перегрызать… А ты говоришь – уйти. Чем я тогда лучше? Кто им тогда поможет, если родной матери дела нет?

Горько усмехаюсь и откидываюсь на спину, теперь разглядывая паутинку из трещин на беленом потолке.

– За них никто никогда не заступался, ведь Лиде не хватило ума объяснить своему мужу, что за все эти издевательства он может и сам пострадать.

– И ты веришь, что намни я ему бока, он пересмотрит свои взгляды на жизнь?