Танго втроем - Мария Нуровская (2012)

– Не терзай меня. Страсть охватила меня.

Мадлена падает на колени, подползает к Мольеру.

Мадлена:

– А? А все же… измени свое решение, Мольер. Сделаем так, будто этого разговора не было. А? Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… Ты почитаешь мне третий акт «Тартюфа». А? По-моему, это вещь гениальная…

Как же она великолепно это произносит, заискивающим тоном смертельно раненной, но мудрой женщины, которая знает, что ей нельзя это показывать.

Мадлена:

– А если тебе понадобится посоветоваться, с кем посоветуешься, Мольер, ведь она – девчонка… Ты, знаешь ли, постарел, Жан-Батист, вон у тебя висок седой… Ты любишь грелку. Я тебе все устрою… Вообрази, свеча горит… камин зажжем, и все будет славно. А если, если уж ты не можешь, о, я знаю тебя… Посмотри на Риваль… Разве она плоха? Какое тело!.. А? Я ни слова не скажу…

«Боже, – думаю я, – как же это перекликается с нашей жизненной ситуацией, ведь они с Эльжбетой могли так же разговаривать, когда он уходил от нее ради меня… А Риваль играет его студентка… Не такая опасная с этой точки зрения, как я, потому что он не влюблен в нее… И почему мне это раньше не пришло в голову? Да потому, что он плохо играл, а теперь играет потрясающе. Мольер, достойный Мадлены. Что за метаморфоза произошла с ним? С чего вдруг такая разительная перемена? Не могли же его так изменить грим и костюм? Хотя… загримированный – нос лиловый с бородавкой, преувеличенный парик и карикатурный шлем, грим плывет с лица, смешиваясь со струйками пота, – он вызывал смех. Булгаков хотел, чтобы его герой выглядел смешно. Зигмунд так и выглядит – смешно и одновременно трагически.

Именно в этот момент происходит следующее:

Мольер:

– Одумайся. Что ты говоришь. Какую роль на себя берешь.

Она вскакивает с колен, ее лицо искажает бешенство, она фурией мечется по сцене.

Мадлена:

– На ком угодно, только не на Арманде! О, проклятый день, когда я привезла ее в Париж.

И снова общий вздох волной проходит по залу, на сей раз вздох восхищения игрой их обоих, я чувствую это. Скоро мой выход. Представление продолжается. Сейчас будет знаменитая сцена исповеди. О, боже, только бы не произошло ничего плохого и ничто Эльжбете не помешало, как в тот раз – не вовремя пущенная звукозапись с детским хором. Но ничто, слава богу, не в состоянии помешать тому, что происходит на сцене.

Столько раз я уже видела ее в этом эпизоде, и каждый раз она кажется недосягаемой в этой роли.

Когда она говорит заключительные слова монолога: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…», я ощущаю, как слезы текут по моим щекам. А ведь в театре я плачу, только когда Лонцкий играет в пьесе «Тартюф, или Обманщик». Так, может, это неслучайно, что она вернулась на сцену в тот день, когда Лонцкий навсегда ушел с нее? Быть может, они поменялись, он передал ей свою гениальность…

Эльжбета уже рядом со мной, за кулисами, касаясь моей мокрой от слез щеки, тихо шепчет:

– Ты с ума сошла – тебе сейчас выходить на сцену!

И легонько подталкивает меня к выходу из кулис. Я вхожу в круг света, приближаюсь к исповедальне, где меня ждет Шаррон. «Арманда имеет полное право плакать в такой момент», – думаю я.

* * *

Тогда, в тот краткий миг за кулисами, когда она покинула сцену и выпихнула меня на подмостки, между нами что-то произошло. В тот момент мы были единым театральным целым.

* * *

Нельзя ликовать заранее. Теперь я это знаю на собственном опыте. И запомню на всю оставшуюся жизнь. За кулисами я бросилась Зигмунду на шею:

– Как же ты потрясающе играл!

– Премьеры еще не было.

– Для меня она уже состоялась сегодня, ничего большего в театре не может произойти!