Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них – полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, – пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:

– Это значит, мой милый Сен-Жюст, что два эти человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, – порождения сатаны, и их хитрость равняется их могуществу.

– Ну да, Фукье-Тенвиля я знаю, – с невольной дрожью сказал Сен-Жюст, – мне хорошо знакомы его хитрость и могущество. Что же касается Эрона…

– Могу только сказать вам, мой друг, – беззаботно произнес де Батц, – что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Эрона.

– Не понимаю, почему!

– Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тенвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Эрон и ему подобные бессменны.

– Разумеется, шпионы?

– И какие шпионы! Вы не были на сегодняшнем заседании Конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия; после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, опасающихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.

– А Дантон?

– Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене Республике, а поганые псы, подобные Эрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.

Де Батц невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Спектакль задерживался, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.

– Если Эрон потеряет терпение, – весело промолвил де Батц, – то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты Комитета общественного спасения, с Эроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага. Не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой – потому, что их слишком мало; этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот – зачем радуется чьей-нибудь казни; тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны «набирать добычу для гильотины» – вот точное выражение декрета. Да, если Эрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!

Все это де Батц проговорил, не повышая голоса, не выражая ни малейшего негодования; в его тоне скорее слышалось удовольствие.

– Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в море крови! – с жаром воскликнул Сен-Жюст. Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

Тонкие черты лица Армана Сен-Жюста очень напоминали черты его сестры, красавицы леди Блейкни, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. У него был лоб не мыслителя, а скорее мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батца, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.