Прошлое - Алан Паулс (2009)

Никаких специальных адаптационных мероприятий ему не потребовалось. Римини действительно был талантливым теннисистом, и никто из тех избранных, кому посчастливилось стать свидетелем его торжественного возвращения в спорт, не подумал бы, что этот человек уже больше десяти лет не появлялся на корте. Выдать его могли лишь отдельные детали: так, например, он, прежде чем шагнуть на игровую площадку, старательно стучал ребром ракетки по канту подошв, стряхивая с них комочки влажной пыли, которые прилипнут к ним только на корте. В том же, что касалось самой игры, талант Римини не просто открылся заново — он расцвел, заиграв новыми красками; за годы без тренировок он не испарился, а, наоборот, приобрел выдержку, как хорошее вино, очистившись от нервозности, страха и сомнений. Буквально несколько тренировок, несколько внутренних клубных турниров — и Римини восстановил былую форму и даже добился прогресса; его класс повышался буквально от матча к матчу. Эти поединки проходили без публики, без судей, их результат нигде не фиксировался, — но Римини, забывая о том, что теперь он не игрок, а инструктор, выкладывался в полную силу, как на самом ответственном чемпионате. Он злился на себя и порой с досадой кричал во весь голос из-за малейшей ошибки — слишком дальней подачи или же не разгаданной вовремя тактической хитрости партнера. Острее всего он реагировал, если не мог воспользоваться ситуацией, когда противник «дарил» ему мяч. Делая двойную ошибку при подаче, он швырял ракетку об землю; если очко не было решающим, он еще мог подхватить ее тут же на лету, но если речь шла о проигранном сете, то Римини оставлял ракетку на несколько секунд валяться на корте. Сам он при этом стоял согнувшись, уперев ладони в колени, и думал не столько о том, в чем была причина ошибки, сколько о мировой несправедливости, жертвой которой он стал в очередной раз. Так он вел себя с юности. С точки зрения соблюдений правил к нему было трудно придраться — он никогда не спорил с судьями, никогда не пытался «выторговать» спорный мяч, предпочитая уступить его сопернику; зато манеры Римини были просто невыносимы — так, например, проиграв мяч, он мог специально перекинуть его через сетку в дальний от противника угол, чтобы тому пришлось сделать несколько лишних шагов; мог он и со всей силы запустить мяч в небо или, пропустив подачу, отправить его по навесной траектории на соседний корт. Он мог дернуть изо всех сил натянутую поперек корта сетку или пинком загнать мячик в дренажную канаву, откуда, само собой разумеется, доставал мячики — мокрые, грязные и вонючие — не кто иной, как он сам. В арсенале Римини имелся обширный список ругательств в свой собственный адрес — формально цензурных. «Урод», «дебил», «придурок», «бестолочь» и даже экстравагантное «ничтожество» по многу раз срывались с его губ, прежде чем судья призывал его к порядку. Римини награждал себя этими прозвищами вовсе не из чувства самоуничижения: таким образом он давал окружающим понять, как злится на себя за то, что не смог взять, например, эту примитивную подачу — все, на что якобы способен его бездарный соперник. Но теннис был для него не театром, не способом унизить противника — а единственной возможностью выплеснуть страсти, которые кипели в душе этого внешне спокойного, благовоспитанного и невозмутимого юноши. Все это, впрочем, не мешало его репутации достойного и интересного игрока. Понимая, как много значит для Римини теннис, и отмечая его успехи на корте, отец стал подумывать о том, чтобы сделать из него профессионального игрока. Для этого он предпринял несколько попыток отучить Римини от его эмоциональной манеры. Он говорил с сыном, предостерегал его, требовал, настаивал… Они играли вместе, и отец начинал имитировать поведение сына, полагая, что это кривое зеркало испугает его и заставит взяться за ум; иногда он отчитывал Римини — один раз это произошло в перерыве одного из матчей, на каком-то межклубном турнире, в присутствии трехсот зрителей, включая и одну не безразличную Римини девушку. Девушка, кстати, не выдержала и сбежала с трибуны, чтобы не быть свидетельницей этого позора. Однажды отец даже договорился с директором клуба о временном исключении Римини из команды. Увы, все было напрасно. Римини продолжал вести себя на корте так же, как и раньше. Диагноз был очевиден: талант. Римини был баловнем судьбы — и, как все баловни судьбы, страдал от этого: талант давал ему возможность получать многое, не прилагая больших усилий; но он не знал, как пользоваться полученным. Этот дар был какой-то абстракцией, чистой формой, которая могла реализоваться только в идеальном мире — а не в этом, хаотичном и жестоком, где было то жарко, то холодно, иногда — дождливо; гудок паровоза мог прозвучать в разгар игры и отвлечь внимание, шнурок мог развязаться, обувь могла натереть ногу, а подружка — шутить с незнакомцами на соседнем корте; пластиковые стаканчики хрустели, если их смять, один мяч был шершавее другого, противники не переставая бегали по полю, и пот заливал глаза.