Прошлое - Алан Паулс (2009)

Этих слов и многозначительных улыбок обоих тренеров было достаточно для того, чтобы Римини понял, какое наследство досталось ему от старшего коллеги. Но намеки, которые Римини вполне понял, не считая нужным дополнять их подробностями и делать из них истории, для инструктора были всего лишь намеками, и самое интересное, то есть истории и подробности, еще предстояло. Инструктор принялся расписывать свои встречи с Нэнси, причем так, как будто воспоминания об этом были самыми свежими. Картины, достойные порножурналов; вот Нэнси в душе — вся в мыльной пене, вот ее лицо, прижатое к кафельной стенке, вот Нэнси с зажатой между ног рукояткой ракетки, Нэнси на четвереньках, с уздечкой из полотенца в зубах, Нэнси, прижатая спиной к колючей живой изгороди, Нэнси на брусьях в гимнастическом зале, Нэнси, рот которой… Словесные характеристики были не менее насыщенными. Как только ни называл Нэнси ее бывший тренер — «бездонный колодец», «похотливая подстилка», «бешеная матка»… В общем, старые приятели — хозяин квартиры и гость — веселились от души. Римини некоторое время слушал их если не с интересом, то по крайней мере без отвращения, но вдруг почувствовал, что ему стало не по себе; в глазах у него защипало, и он, зная, чем все это кончится, извинился и сбежал в ванную; его исчезновения, похоже, и не заметили. Стоя перед зеркалом и глядя на свое мутное от слез отражение, Римини вдруг осознал, что все эти похабные истории — похоже, не выдуманные, — все эти скотские анекдоты отнюдь не смешали Нэнси с грязью в его сознании, а, напротив, освободили ее от грязи. Если раньше он при случае вспомнил бы о ней с не меньшим презрением, чем пожилой инструктор, то теперь ему казалось, что они говорили о какой-то другой Нэнси. Та, первая, только и знала, что садиться верхом на члены; этой, второй, удалось то, чего никто не мог ожидать, и Римини меньше всех, — она сумела проникнуть в его сердце.

Нет, разумеется, он ее не любил. Ни желания потребовать у нее, чтобы она изменилась, ни желания искупить ее грехи, ни надежды на то, что одна из Нэнси победит и двойственности будет положен конец, Римини не испытывал. Тот невыразимый и глубокий трепет, который он испытывал, думая о ней, тренер и инструктор, испытай они что-нибудь подобное, назвали бы минутным помрачением — ибо Нэнси, которую знали они, пустая и ненасытная, могла вызвать в мужчине только такой эффект; между тем этот его трепет рождался именно ее двойственностью и непостижимым контрастом внутри нее — остававшейся единой; ведь и красота, по ошибке появившаяся на свет в каком-нибудь чудовищном свинарнике, в грязи, не выдерживает, если ее помещают в другую среду, более соответствующую ее (предполагаемому) естеству. Его трогала не «другая» Нэнси, а все та же: с убогим внутренним миром, злобная, хищная — та, что в друге тренера вызывала только эрекцию, презрение, провоцировала его насилие. Возможно, Римини и удалось бы ее изменить — именно по причине ее верности самой себе, ее низкой неизменности. Нет, Римини не любил ее — он незаметно превращался в ее святого. Как святые прикасаются устами к язвам, к ужасу, к страданию, но видят в больном теле чистоту, так и Римини безмолвными тайными поцелуями — а главным в чувстве, которое он испытывал, была его невыразимость — отвечал Нэнси на ее жадность, подлость, бесчувствие, высокомерие по отношению к нему, которые она проявляла два раза в неделю.

Нэнси, впрочем, было не обязательно знать о том, как Римини относится к их «физкультуре». Он не торопился посвящать ее в свои чувства и мысли. Он осознавал, что нужен ей, что, совершая с этой женщиной половой акт, идет ей навстречу, оказывает помощь и не требует ничего взамен. Впрочем, сначала Римини, как и многим меценатам, была важна анонимность, он думал, что на других условиях не стал бы делиться с Нэнси своим даром; потом же понял, что в секрете нужно было держать не личность дарителя, но сам факт дарения. Эта потаенность была его единственной наградой.