Над пропастью во лжи - Светлана Успенская (2004)

– У-гу, не уверены. Скажите, вы считаете, что должны зарабатывать деньги?

– Ну, не знаю… (Сильное отклонение стрелки на шкале М-метра.)

– Ну вот, это была пока только первая попытка… Хорошо, теперь вернитесь в настоящее время. Вы в настоящем времени?

– Я думаю, да.

– Сколько вам лет?

– Двадцать.

– Прекрасно. Закройте глаза. В будущем, в любое время, когда я скажу слово «аннулировано», оно отменит то, что я говорил вам, пока вы лежали здесь, на кушетке. Хорошо?

– Да.

– Ну, поехали…

***

Барак стоял возле самой железнодорожной насыпи, возвышаясь над окрестной болотистой низиной. В нарушение всех норм техники безопасности одним углом, правым, он заехал на полосу отчуждения, и, когда, надсадно пыхтя, по рельсам неторопливо катил тепловоз, хлипкие деревянные стены, крашенные желтой и синей краской, испуганно дрожали. Звенела посуда в горке, величаво колыхалась вода в рукомойнике, а отчим привычно матерился, расплескивая суп в щербатой тарелке, которую нес к столу. Ночью маневровые тепловозы, возвращаясь в депо, тоненько свистели, словно подвывали, зимой – февральской скулежной метели, а весной – разоткровенничавшемуся соловью на тонкой ветке клена возле дровяного сарая.

Барак был рассчитан на двух хозяев. Семья Жалейко жила в правой половине, той самой, что опасно подпирала путейную насыпь. В другой половине обитала восьмидесятилетняя бабка Катя, полвека проработавшая на станции, и ее сизый от пьянства сын Петька с дочками. Жена Петьки Клавдюха давным-давно сбежала с залетным проводником из Краснодара, в награду за семь лет супружеской жизни оставив мужу застарелый триппер и двух малолетних девчонок, глупых и жадных, с картофельно-белыми лицами и пухлыми животами.

Хлопала обитая потрескавшимся дерматином дверь, и крыльцо барака, перекошенное, исхлестанное дождями и снегом, серое от облупившейся краски, надсадно крякало, когда на него выходила с ведром помоев мать. Рассохлые ступени пели разноголосо, как клавиши расстроенного пианино.

И сразу же овчарка Вильма, заслышав из кухни сладостный запах вареных костей для супа, подбиралась ближе и принималась ласково вилять хвостом. Она садилась у двери, сторожко вытянув шею, и требовательно стучала твердым хвостом по доскам, изредка с вожделением облизываясь и буравя преданными карими глазами растрескавшийся дерматин. Каждое лето Вильма была на сносях. Ее живот разбухал, продолговатые сосцы отвисали, она становилась испуганно-ласковой и отказывалась лаять даже на чужих, от каждого человека ожидая помощи себе и своим будущим беспородным детям.

Кроме Вильмы в семье Жалейко жили еще две кошки, хитрые и прожорливые, шесть кур, предводительствуемых наглым самовлюбленным петухом, не дававшим проходу своим заполошным женам, и матерый хряк Васька, которого собирались резать на октябрьские праздники, когда стукнут первые холода и можно будет безбоязненно развесить в подвале шматки просоленного сала.

Семья Жалейко была большая. Трое детей, не считая различной домашней живности: Маринка старшая, да ее сестренка Ленка, да младший оболтус Валька. Многодетная мать Вера работала на станции диспетчером, отчим числился в дорожной бригаде, но работал только тогда, когда кончалась получка и после блаженного запойного забытья поневоле приходилось выплывать в скучный внешний мир.

Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность – старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни.

– Маринка! Есть хочу! – канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках.