Бабочка на огонь - Елена Аверьянова (2005)

— Не могу я тебе такую расписку написать, — вздохнул участковый Солдаткин. — Права такого не имею. Да и расписка, которую ты требуешь, без нотариуса все равно недействительна. А нотариусу деньги надо платить. Есть у тебя сто рублей?

— Сто рублей? — покачал головой Цуцик, задумался.

«Большие деньги. Но Клава-огонь того стоит».

— Найду! — согласился Цуцик. — Пиши мне расписку.

Миша Солдаткин присмотрелся к бомжу повнимательней, подумал грустно:

«Бомжи — тоже люди. Хоть и живут в параллельном нам мире, а общего в чувствах много. И кому это понадобилось разделить людей на миры? Жили когда-то общим котлом, и ничего — все сыты были».

— Ладно, — согласился хороший человек, а не просто законник Миша. — Если важное что скажешь, отпущу твою Клаву. Слово даю. В последний раз! Тебе на поруки. Отвечаешь за нее?

— Да я… Да Миша… Товарищ участковый… Господи боже мой…

— Ну, ладно-ладно. Проехали. Слушаю.

Цуцик высморкался в кулак, вытер конечность об штаны и рассказал, что видел бабу, которая двух старух в их дворе замочила. Во дворе, где они «банки» чистят. «Банки» — это мусорные бачки. У каждой банки есть свой хозяин.

— Это я и без тебя знаю, — отмел несущественное Миша. — Что за баба-то? Опиши. Ты сам видел, как она убивала?

— Сам он не видел, как убивала, — сейчас рассказывал про свой разговор с Цуциком Миша Раскольникову. — А вот пистолет в руках женщины в белой «девятке», припарковавшейся ближе к углу дома, в котором убили француженку и местную пенсионерку-актрису, видел, как я вас сейчас вижу — в лицо. Я показал ему фотографию объявленной в розыск Масловой.

Раскольников представил лавину снега, которая сорвалась с вершины Джомолунгмы и катится, хочет добраться до одинокого путника, чтоб поглотить его вместе с деревьями. Он так же представил чувства странника, свои чувства. Речь пошла о свободе Катюши. Да или нет.

— Цуцик сказал: «Не-е, это не та баба. Та была больше, красивая, и глаза у нее — тоже красивые, но злые. А эта — простая, обыкновенная. Такой не убить».

Снежная лавина до Раскольникова не докатилась, погибла в пути. Одинокий путник жив остался.

— Где твой свидетель? — спокойно, как будто он ждал и дождался чуда, спросил у Солдаткина следователь.

— В камере вместе с подругой сидит, вас дожидается.

— Встали, пошли, — приказал Раскольников.

Миша поднялся. Раскольников думал. Вспомнил, куда положил журнал о кино, подаренный ему режиссером Басмановым, когда он Злату свою обеливал, все семейство свое осиное нахваливал: и этот хорош, и тот удался, зря вы на нас, Басмановых, бочку катите. Вот он, журнальчик, — так себе, красочный. Особенно на обложке была хороша молодая талантливая Злата.

Найдя, что искал, Раскольников вышел. Миша — гордый — рядом поторапливался. Песню Сыроежкина о Катюше (ах, он еще и песни пишет, и портреты президента по стенам развешивает, и в муравейники падает — талант, во всем талант) Раскольников не забыл. Но теперь она звучала по-другому — как эхо прошедшей войны. Торжественно. Будет что ему, Родиону, и Катюше на старости лет вспомнить.

Семья, состоящая из Цуцика и Клавы, в камере была занята важным делом — обедом. Благодарная жена отдала свой кусок черного хлеба Цуцику, тот пайку не брал. Клава настаивала: хотела делом доказать свою любовь ему навсегда. Еще минута, и она доказала бы это силой.

— Цукерман, на выход, — крикнул в открывшуюся дверь после звона ключей конвоир.

Клава удивилась: «Кого, кого?», и Цуцик тоже удивился: давно его так, по-граждански, не называли.

На столе участкового Цуцик увидел несколько фотографий. Кроме них, в кабинете, как и положено, в качестве понятых присутствовали посторонние люди. Злату Басманову свидетель опознал на оторванной от журнала обложке сразу.