Я отвлеклась от резного узора лестничных перил и задумалась над услышанным. Так вот почему взяли мадемуазель Дюбуа! Женевьева так капризна, что гувернантки здесь не задерживаются. А что же железный король? Он мог бы приструнить дочь, но его это не очень волнует. А графиня? Странно, пока мадемуазель Дюбуа не упомянула о дочери, я и не помышляла о графине — но она должна быть, раз есть ребенок. Она, наверное, с графом, потому-то меня встретил его братец.

— По правде говоря, — продолжала она, — я подумываю о том, чтобы уйти, но…

Она не закончила, да в этом и не было нужды. Я все прекрасно понимала. Куда ей идти? Снять комнату?.. Хотя, может быть, у нее есть семья… В любом случае, ей придется зарабатывать на жизнь. Таких много, навсегда променявших гордость и достоинство на кусок хлеба и крышу над головой. Да, я все понимала. Впрочем, грозившая мне участь была не лучше. Леди без средств к существованию. А что может быть горше благородной бедности? Как забыть о высоком происхождении, о том, что образована не хуже, если не лучше своих хозяев? Постоянно чувствовать себя на чужом месте — не служанкой, но и не ровней. Сущий ад, а не жизнь. Невыносимо и… неизбежно. Бедная мадемуазель Дюбуа, она и не догадывалась, как я жалею ее… и себя!

— У каждого занятия есть свои недостатки, — утешила я ее.

— Да, да, вы правы… но здесь их слишком много!

— Замок производит впечатление сундука с сокровищами.

— Если вы о картинах, то они стоят целого состояния.

— Это я уже слышала.

Мой голос потеплел. Я потрогала драпировку на стенах комнаты, по которой мы как раз проходили. Дорогое удовольствие, эти шелковые обивки! Но со старыми замками всегда много забот. Мы перешли в большой зал. В Англии их называют соляриями, они строятся с таким расчетом, чтобы там всегда было достаточно света. Я остановилась, заинтересовавшись гербом на стене. Работа явно свежая, я даже подумала, что под слоем штукатурки может скрываться какая-нибудь настенная роспись. Почему бы и нет? Однажды отец обнаружил таким образом ценные фрески, таившиеся от людских глаз в течение двух веков. Вот это был триумф! Мне, конечно, не до амбиций, хотя после того, как они меня приняли, стоило бы им утереть нос. Но главное в подобных случаях — победа искусства.

— Верно, граф ими гордится?

— Не знаю.

— Наверняка. Во всяком случае, он изъявил желание их отреставрировать. Произведения искусства — это наследие, владеть ими — привилегия. Искусство — великое искусство — не может принадлежать одному человеку.

Я замолкла. Опять села на своего любимого конька, как сказал бы отец. Он всегда предостерегал меня от излишней патетики: «Заинтересованные люди, — говорил он, — вероятно, знают не меньше твоего, а те, кому не интересно, умрут от скуки». Он был прав, и мадемуазель Дюбуа принадлежала ко второй категории людей. Она рассмеялась. Невеселым таким смешком.

— Граф не посвящает меня в свои намерения.

— Неудивительно, — подумала я.

— Боже! — воскликнула она. — Вот мы и заблудились. Кажется, нам — сюда… Ах, нет… туда.

— Мы в центре замка, — предположила я. — Если планировку не меняли, мы прямо под круглой башней.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд.

— Мой отец был реставратором, — пояснила я, — он многому меня научил. Мы вместе работали.

Этого она принять не могла. Выражение ее лица стало почти язвительным.

— И все-таки здесь ждали мужчину.

— Да, моего отца. Его пригласили около трех лет назад, но потом его приезд почему-то отменили.

— Три года назад… — протянула она каким-то невыразительным голосом. — Уж не тогда ли, когда…

Я подождала, но она больше ничего не добавила. Тогда я сказала:

— Это ведь было до того, как вы сюда приехали? Отец уже собирал чемодан, как вдруг ему сообщили, что его услуги потребуются позже… Увы, он умер — почти год назад. Я приняла на себя все невыполненные им обязательства. Естественно, приехала и сюда.