Фаворит императрицы - Нина Соротокина (2013)

При выходе из дома Ксаверий запалил факел. Поспешая к заветной двери, они держались у стены, факел княжич прикрывал плащом. Замок открылся без малейшего лязга, видно, на масло для замков денег в замке не экономили. Факел скупо освещал покатую, узкую лестницу. Лизонька держалась за стену, но время от времени брезгливо отдергивала руку, ощущая под пальцами что-то мягкое, податливое, живое. Это был мох, проросший сквозь щели, но Лизоньке представлялись мыши, целые полчища омерзительных тварей. Видел бы ее сейчас отец или князь Матвей! Не такая уж она кроткая, она воинственная дева-амазонка, а может быть, сама Юлия, которая ради возлюбленного пошла в склеп.

– Пришли…

Ксаверий говорил шепотом, хотя давно можно было перейти на полный голос, кроме крыс их здесь услышать никто не мог. Однако он разнервничался. С чего бы? Он отодвинул засов и с трудом открыл окованную железом дверь.

– Теперь вы мне и по ночам спать не даете? – раздался ворчливый голос.

Лизонька увидела в углу человека на соломе в мятом офицерском платье, он загораживался рукой от света, а когда глаза попривыкли, воскликнул удивленно:

– Ба, да здесь дама? Простите мой вид…

Он вскочил на ноги и принялся очищать мундир и волосы от налипшей соломы. Один глаз у офицера совершенно заплыл, и густой синяк, скрывая часть лица, делал его голову похожей на однобокую грушу.

– Можете не беспокоиться, – сказала Лизонька, выпрастывая ручку из-под плаща и поднимая ее в знак трагического участия, во всяком случае, ей так казалась. – Мы хотим помочь вам:

– Вы русская. – Офицер весело захохотал. – Вот диво! Тогда я действительно могу рассчитывать на вашу помощь.

Неудивительно, что Матвей не узнал своей избранницы, да и избранницей она была придуманной. Богата, значит, любима. И если пытался он в лирические минуты оживить ее образ, то представлял деву еще более худой, застенчивой и несчастной, чем показалась она ему на балу в Париже. И еще эта темнота, подвал, отчаянное положение – до Лизоньки ли Сурмиловой ему было?

Но она-то, спасительница, она, которая каждый день ощупывала медальон, где хранилось любовное послание князя, она-то что ж? Медальон иногда так жег кожу, что Лизонька совершенно серьезно оглядывала ложбинку меж грудей, ожидая увидеть знак, похожий на стигмы[32]. Лицо князя было избито, да, но голос она могла бы вспомнить, и опять же сердце-вещун обязано подсказать ей, кто перед ней. Но ничего этого не произошло. Пленник, несмотря на увечья, показался Лизоньке недурен, строен, но уж как-то слишком развязен. Некроткий, одним словом.

А Матвей уже распустил павлиний хвост. Это до Лизоньки Сурмиловой ему дела не было, а до этой хорошенькой, что таинственно проникла в темницу, дело очень даже было. Ах, кабы не разбитая рожа! Уж князь смог бы пустить ей пыль в глаза!

– В чем вас обвиняют? – спросила Лиза мелодичным голосом.

– Вздор, гнусность, глупость! Я попал сюда по чистому недоразумению. Я прислан в Польшу с целью приобретения породистых лошадей, жеребцов и маток для двора ее величества Анны. Я приехал сюда с другом, поручиком Родионом Люберовым. По приказу ее величества мы люди неприкосновенные.

Матвея смущал молчаливый человек с факелом. Кто он? Это не просто сопровождающий, судя по одежде, птица повыше полетом. Шляхтич ловил каждое слово, да, видно, не все понимал. При этом он не пытался дать какое-либо объяснение визиту. Но последняя фраза Матвея была им понята правильно.

– Это вы в России люди неприкосновенные, – сказал шляхтич по-французски. – А здесь Польша.

Матвей немедленно отозвался звонкой французской руладой:

– Да хоть Эфиопия. Есть понятия международного права, чтоб абы кого не хватать.

– Но князь Гондлевский – справедливый человек, он не будет хватать просто так, – возразил шляхтич, – очевидно, у него есть для этого основания.