Наследие - Кэтрин Уэбб (2016)

В полутьме Белое Облако завела тихую, монотонную песню, которая успокаивала и умиротворяла. Кэролайн она убаюкала настолько, что она уже не представляла, сколько времени провела здесь – прошло ли несколько часов, или минут… или дней. Слова были неразборчивы и, по-видимому, просты. Кэролайн казалось, что песня напоминает протяжные завывания теплого ветра прерии, заунывные и одинокие. Каждый раз, как начинались схватки, Сорока выгибалась от боли, закатывала глаза и скрипела зубами. Она казалась дикой и свирепой, как кошка, но ни разу не вскрикнула. Схватки повторялись все чаще, снаружи сгущалась темнота. Белое Облако все пела, помешивая резко пахнущее питье, которое она по чайной ложечке давала пить Сороке. Потом Сорока издала низкий горловой звук, похожий на сдавленный рык, и ребенок, появившись на свет, сразу оказался на руках у стоявшей наготове Энни. Белое Облако оборвала песню пронзительным радостным кличем, сморщенное лицо расплылось в широкой улыбке, она засмеялась. Кэролайн тоже улыбнулась от облегчения, но, когда Энни поднесла извивающегося скулящего младенца его матери, сердце у нее защемило так, будто в него воткнулась острая заноза, да там и застряла. К глазам подступили слезы, и, чтобы скрыть их, она поскорее отвернулась. Там, в темном углу землянки, она увидела шпоры с кожаными ремнями. Кэролайн смотрела на них, и заноза проникала в сердце все глубже.

Прошло два месяца, малыш рос крепким и просто прелестным. Ему дали имя, означавшее на языке понка «старший сын, первенец», однако все, включая родителей, звали его Уильямом. Привязанный к спине Сороки, он разъезжал по ранчо, взирая на мир с выражением легкого изумления в круглых глазах. Там он и спал, мягким комочком, пуская слюни на подбородок, и не мешал Сороке, вернувшейся к выполнению своих обязанностей по дому. Она быстро оправилась после родов, и ребенок, казалось, совсем не обременял ее. Стужа, как и летний зной, никак не отражалась на настроении индианки. Она являлась в дом, замотанная в толстое, украшенное яркими узорами одеяло, с покрасневшими на морозе смуглыми щеками и блестящими, как агатовые бусины, глазами.

Хотя держать на руках Уильяма было мучительно больно, Кэролайн часто просила дать его ей. Она как будто прикасалась к ранке или ощупывала кровоподтек. Она качала ребенка на сгибе руки, баюкала. Мальчик был тихим, спокойным, не плакал при виде незнакомого лица. Иногда его взгляд казался вполне осмысленным, и тогда сердце Кэролайн таяло, а засевшая в нем заноза саднила меньше. Ребенок озадаченно хмурился, слыша ее голос, уморительно кривил рот и жмурился, когда его одолевал сон, или удивленно округлял глаза, рассматривая ее веер из павлиньих перьев. Зато с каждым разом становилось все больнее и мучительнее отдавать его счастливой матери. Только одно доставляло Кэролайн еще более невыносимые страдания: смотреть, как ее муж, вернувшись домой, самозабвенно возится с малышом. Загорелые руки Корина казались неправдоподобно громадными рядом с крохотным телом ребенка, он щекотал его, гримасничал и дурашливо ухмылялся, если в результате ему удавалось рассмешить Уильяма. Каждый раз, добившись своего, он победно смотрел на жену, приглашая ее разделить с ним восторг, но Кэролайн было слишком трудно радоваться, хоть она и чувствовала, что нужно улыбнуться. Смотреть, как Корин любит это дитя, дитя, рожденное не ею, было почти непосильно.

Уильяма не крестили, и Кэролайн удивлялась этому, хотя и понимала причину. Она заикнулась как-то об опасности, грозящей душе некрещеного ребенка, но Сорока лишь рассмеялась в ответ на ее робкие слова о том, что неплохо было бы мальчику все-таки пройти обряд, хуже ему от этого не будет.

– О нем заботятся наши предки, миссис Мэсси. Вам не о чем волноваться. – И она сверкнула белыми зубами.