Но он в ответ лишь тряс головой, захлебываясь плачем. Маша, вряд ли понимая, что случилось, тоже поддерживала Митю криком. А Инна разрывалась. Качала Машу, пробовала успокоить сына. Тщетно. Митя не подпускал ее к себе, отказывался завтракать и обедать. Не просто отказывался, а протестовал, заявляя, что вообще больше никогда ничего не съест и умрет от голода. От всего этого хотелось самой уже выть в голос, но она, как могла, держалась, уговаривала, пыталась придумать хоть что-то, чем его отвлечь, порадовать.

Несколько раз звонила мать, но она не ответила. Столько лет… да что там – всю жизнь она терпела, принимая любые ее слова и поступки почти как должное. Позволяла себя подавлять, молча сносила оскорбления, приученная с раннего детства, что маме лучше знать. Мама – святое. Маме можно всё. А Инна обязана чтить, уважать и подчиняться.

Первый раз она пошла против матери только из-за Никиты. Потом, конечно, всю себя изъела за это: расстроила маму, не оправдала надежд, подвела. Хотя уже тогда чувство было двояким и противоречивым. Потому что о своем опрометчивом поступке Инна не жалела и была счастлива. Правда, счастье отдавало легкой горечью.

Когда мать сподобилась простить ее, Инна была искренне рада. Но на самом деле их отношения стали еще хуже, чем прежде, до размолвки. Мать не простила ее и всякий раз попрекала. «Я весь год по больницам из-за тебя! Сердце не выдержало такого удара» – патетично высказывала Алла Арнольдовна. Чувство вины оседало на душе тяжелым толстым слоем.

Отец потом проговорился, что мать, конечно, ездила поправить здоровье на курорт, но никаких сердечных приступов, никаких серьезных угроз у нее не было.

Никита тоже неоднократно ей говорил, что Алла Арнольдовна распоясалась и пора бы ее привести в чувство. Но Инна только негодовала в ответ: «Я в твои отношения с матерью не лезу, и ты в наши не вмешивайся. Пойми, это же моя мама, и я ее люблю, какая бы она ни была. И если ты меня любишь, то должен с этим считаться». Но это, наверное, были лишь давние установки, вбитые ей с пеленок. Ну или привычка. Потому что если бы это была искренняя дочерняя привязанность, то разве она бы исчезла в одну минуту? А она исчезла.

В то утро, когда мать орала из-за похищения Мити, в Инне будто что-то щелкнуло и отключилось. Тогда она еще этого не осознала, потому что все мысли были о сыне. А потом она не раз прислушивалась к себе – и ничего. Полное равнодушие к матери. Даже не обида, не злость, не разочарование, а пустота. Словно это абсолютно чужой человек.

Наверное, она и вправду плохая дочь, говорила себе Инна. Ведь это ненормально не любить мать. Это противоестественно. Но, думая о матери, она испытывала единственное желание – не видеть ее, не слышать, не встречаться. Может, это всё временно и потом пройдет. Но сейчас Инна не могла себя заставить даже просто поговорить с ней. Да и не вовремя мать названивала – ей с Митей бы совладать.

После обеда пришел Никита. Митя, все еще зареванный, кинулся к нему на шею.

– Папочка, ты пришел! Ты вернулся! Я тебя больше всех на свете люблю.

Обида ее кольнула, конечно, но Инна тут же себя одернула: нашла повод для ревности! Ребенок ведь просто в раздрае.

Потом Никита с Митей о чем-то долго разговаривали в детской. И после этого ужинали все вместе. И Митя ел, молча, с грустным лицом, но все же больше не заикался про свою голодовку.

Инна опасалась, что, когда Никита уйдет, Митя снова начнет капризничать. Но нет, день закончился спокойно. А перед сном Митя даже подошел и обнял ее. Инне очень хотелось расспросить, что такого ему сказал папа, но было как-то неловко. Даже стыдно. Наверное, потому что ей самой это ее любопытство напоминало попытку подслушать, подсмотреть чужой секрет.