Жена самурая - Виктория Богачева

А по окончании тренировки вниманием Наоми целиком завладевал водоворот дел. Вопросов, что требовали ее участия, было по-прежнему много, но постепенно она училась с ними справляться. И все реже Такеши выговаривал ей, что вынужден брать на себя ее обязанности, все меньше фыркал и проявлял недовольство Масахиро, все тише роптали слуги.

Наоми продолжала осваиваться в поместье и на его огромной территории, которую скрывал от внешнего мира высокий забор. Она побывала едва ли не в каждом уголке сада, а путь до дальних казарм и хранилищ могла преодолеть с закрытыми глазами. Она знала, как тихо скрипит гравий после дождя, как стучат о тростниковую крышу капли. Как шелестит каждая дверь в главном доме, как с тонких сливовых веток срываются брызги.

Бывали моменты, когда Наоми благодарила всех Богов, что Кенджи-сама отправился в Эдо и потому не может видеть ее позора. Моменты, когда она ошибалась и встречалась с глухим раздражением Такеши. Моменты, когда она задыхалась от восторга, рассматривая свое новое кимоно.

Больше Такеши никак не вмешивался в ее дела: не помогал, но и ничего не запрещал, обычно оставляя жалобы Масахиро и других слуг без внимания. Он поддержал ее однажды и больше никак не собирался касаться того, как Наоми ведет хозяйство поместья. Вместе с его доверием пришла и огромная ответственность, и она старалась изо всех сил, чтобы его оправдать.

Самой большой сложностью для нее оставались слуги. Удивительно, но даже после официальной свадебной церемонии не все из них приняли ее окончательно. Они подчинялись, но нехотя. Выполняли приказы, но поджав губы. Отвечали на прямые вопросы, но постоянно юлили.

Крестьяне Минамото, напротив, нравились ей намного больше слуг, которые, в основном, не принадлежали клану, не впитали с кровью отголоски его истории, не были свидетелями резни, устроенной старшим братом Такеши несколько лет назад.

А крестьяне были, и Наоми понравился каждый, с кем она говорила, когда в поместье привозили еду: свежую рыбу, коренья — дайкон, батат, бамбук, водоросли; бобы фасоли для сладкой пасты, соевые бобы для мисо.

В них она замечала то, что удивляло ее несказанно: безграничное почтение к клану. Не просто почтение. Любовь.

Она видела это и раньше. Во взгляде Мисаки. У отчаянно тосковавшего из-за своей оплошности Мамору. В поведении Яшамару-сана, Кацуо-сана и других солдат.

Глубочайшее почтение. И любовь. Любовь слуги к своему господину.

Внутри Наоми трепетало что-то всякий раз, как она размышляла об этом. Ей было сложно представить, как так можно — глава клана Токугава подобной привязанности среди своих слуг не сыскал.

Но как ее сыскал Такеши? Или его отец? Жесткие, суровые мужчины.

Такая преданность не вбивалась в людей палками, не насаждалась извне. Это шло изнутри, из хара*.

Наоми пока лишь только начинала постигать это. Постигать философию самураев, философию того, как принято служить своему даймё*.

Такеши никогда не обсуждал с ней политику или государственные дела, но по обрывкам фраз, по кусочкам его разговоров с Яшамару-саном, по наброскам посланий Кенджи-саме она понимала: в войне за сёгунат им движет не только ненависть и жажда свершить месть — но и стыд. Стыд за поведение своего даймё, коим являлся Император для всех самурайских родов, стыд за его слабовольные решения, за робкий характер, за ошибки, что пятнали каждого из них.

Спроси ее — и Наоми не смогла бы ответить, не смогла бы облечь в словесную форму свои догадки.

— О чем ты задумалась?

Она вздрогнула, едва не расплескав на колени остывший чай, и повернулась к мужу. Такеши смотрел на нее, слегка приподняв бровь, и ждал ответа.

Он нечасто задавал подобные вопросы, но сегодня, видимо, отстраненность Наоми была слишком заметна.

— О самураях, — ответила она и склонила голову набок, возвратив Такеши пристальный взгляд. — Я думала о почтении твоих крестьян перед тобой. Я не нахожу ему ответа.